Шрифт:
Закладка:
1863 – Дж. С. Милль «Утилитаризм».
1865 – Дюринг «Ценность жизни», редко вспоминаемая работа, оказавшая, однако, сильнейшее влияние на последующее поколение.
1867 – Ибсен «Бранд» и «Капитал» Маркса.
1878 – Вагнер «Парсифаль»: первое разрешение материализма в мистицизм.
1879 – Ибсен «Нора» («Кукольный дом»).
1881 – Ницше «Утренняя заря»: переход от Шопенгауэра к Дарвину, мораль как биологическое явление.
1883 – Ницше «Так говорил Заратустра»: воля к власти, однако в романтическом облачении.
1886 – Ибсен «Росмерсхольм» и Ницше «По ту сторону добра и зла».
1887/88 – Стриндберг «Отец» и «Фрекен Жюли».
1890 – Близящееся завершение эпохи: религиозные произведения Стриндберга, символические – Ибсена.
1896 – Ибсен «Йун Габриэль Боркман»: сверхчеловек.
1898 – Стриндберг «На пути в Дамаск».
Начиная с 1900-го последние явления:
1903 – Вейнингер «Пол и характер»: единственная серьезная попытка вновь оживить Канта в пределах этой эпохи, соотнеся его с Вагнером и Ибсеном.
1903 – Шоу «Человек и сверхчеловек»: окончательный синтез Дарвина и Ницше.
1905 – Шоу «Майор Барбара»: тип сверхчеловека, сведенный к его политэкономическому происхождению.
Тем самым после метафизического периода оказался исчерпанным также и этический. Этический социализм, подготовлявшийся Фихте, Гегелем, Гумбольдтом, прошел эпоху своего пламенного величия около середины XIX в. К его концу он достиг уже стадии повторов, а XX в., сохранив само слово «социализм», поставил на место этической философии, представляющейся незавершенной одним только эпигонам, практику злободневных экономических вопросов. Этическое миронастроение Запада так и останется «социалистическим», однако его теория перестала представлять проблему. Имеется возможность третьей, и последней, ступени западноевропейской философии: физиономического скептицизма. Загадка бытия последовательно представляется как проблема познания, проблема ценности, проблема формы. Канту этика виделась как объект познания, XIX веку познание представлялось как объект оценки. Скептик станет рассматривать и то и другое исключительно как историческое выражение данной культуры.
Глава шестая
Фаустовское и аполлоническое познание природы
1
В 1869 г. Гельмгольц сказал в своей ставшей знаменитой речи: «Конечная цель естествознания состоит в том, чтобы отыскать движения и их движущие силы, которые лежат в основе всех изменений, т. е. в том, чтобы разрешиться в механику». В механике это означает сведение всех качественных впечатлений к неизменным количественным базовым величинам, т. е. к протяженному и изменению его положения; далее, если вспомнить о противоположности становления и ставшего, пережитого и познанного, образа и закона, картины и понятия, это означает сведение увиденной картины природы к воображаемой картине единообразного, количественного порядка с измеримой структурой. Подлинная тенденция западной механики направлена на духовное овладение посредством измерения; поэтому она оказывается вынужденной отыскивать сущность явления в системе постоянных, всецело доступных элементов, наиболее важный из которых, по определению Гельмгольца, обозначается словом движение (заимствованным из повседневного жизненного опыта).
Физику такое определение представляется недвусмысленным и исчерпывающим; для скептика же, отслеживающего психологию этого научного убеждения, это вовсе не так. Первый усматривает в современной механике логичную систему ясных однозначных понятий и столь же простых, сколь необходимых отношений; для второго же она – характеризующая структуру западноевропейского духа картина, пускай даже обладающая высшей последовательностью построения и величайшей убедительностью. То, что все практические успехи и открытия ничего не прибавляют к «истинности» теории, самой картины, понятно само собой[330]. Впрочем, большинству механика «как таковая» представляется само собой разумеющимся обобщением природных впечатлений, однако она только кажется такой. Ибо что такое движение? То, что все качественное сводимо к движению неизменных, однородных материальных точек – разве это уже не есть чисто фаустовский, ни в коем случае не общечеловеческий постулат? К примеру, Архимед вовсе не ощущал потребности переосмыслить механические воззрения в представления движения. А движение вообще разве является чисто механической величиной? Есть ли это слово, соответствующее зрительному опыту, или же извлеченное из него понятие? Обозначает ли оно число, могущее быть получено посредством измерения экспериментально вызванных на свет фактов, или лежащую в их основе картину? И если физике в самом деле в один прекрасный день удастся достичь своей мнимой цели и привести все чувственно постижимое к лишенной пробелов системе закономерно фиксированных «движений» и сил, которые, надо полагать, действуют за ними, продвинется ли она в «познании» того, что происходит, хотя бы на один шаг? Становится ли в этой связи язык форм механики менее догматическим? Разве он, напротив, не включает миф праслов, оформляющих опыт, вместо того чтобы на нем базироваться, причем в самой выраженной его разновидности? Что такое сила? Что такое причина? Что такое процесс? Да и вообще, имеется ли у физики, даже на основе ее собственных определений, своя задача? Есть ли у нее конечная цель, которая бы сохраняла значение на протяжении столетий? Имеется ли у нее хотя бы единственная бесспорная мысленная величина для того, чтобы выражать свои результаты?
Ответ можно предугадать заранее. Современная физика как наука – колоссальная система знаков в форме имен и чисел, которая позволяет работать с природой как с машиной[331], – может иметь точно определимую конечную цель; как часть истории со всеми судьбами и превратностями в жизни участвовавших в ней личностей и в ходе самих исследований, физика по задачам, методам и результатам является выражением и реализацией культуры, органически развивающейся характеристикой ее существа, и каждый из ее результатов представляет собой символ. Физика существует исключительно в бодрствовании живых людей культуры, и то, что, как она ошибочно полагает, ей удается отыскать при их посредстве, уже было заложено в самих образе и способе их поисков. Если не смотреть на формулы, по своему образному содержанию их открытия носили чисто мифический характер в умах даже таких осторожных исследователей, как Ю. Р. Майер, Фарадей и Герц. Ввиду высокой физической точности во всяком природном законе следует проводить четкое различие между неименованными числами и их именованиями, между простым разграничением[332] и его теоретическим истолкованием. Формулы представляют собой общие логические величины, чистые числа, т. е. объективные пространственные и граничные элементы, однако формулы немы. Выражение s = 1/2 gt2 вообще ничего не означает до тех пор, пока мы не в состоянии мыслить в связи с каждой буквой определенные слова и их образный смысл. Однако стоит только мне облачить мертвый знак в такое слово, придать ему плоть, тело, жизнь, вообще чувственное значение в мире, как я уже переступил границы чистого порядка. Θεωρία – это картина, видéние. Только она делает из математической формулы настоящий закон природы. Все точное само по себе
