ничего общего. Жили и работали в разных районах города, друг с другом знакомы не были, и всё в таком роде. Так что жертву он подбирает случайно, исходя из каких-то, одному ему известных, признаков.

— А третье?

— М-м-мм?

— Вы сказали, есть три вещи…

Герти пришлось подождать, чтоб Муан смог его нагнать. Он ничего не мог с собой поделать, стоило над Новым Бангором растечься сумеркам, как ноги сами несли его прочь.

Сумерки были чем-то большим, чем сменой времени суток или астрономическим явлением. Сумерки возвещали о том, что где-то в городе просыпается Бангорская Гиена. Шевелит носом, втягивая запахи — вкусные, сочные запахи человеческого мяса — и выбирается из своего логова на охоту.

— Его манера обставлять трапезу, — произнёс Герти, с тревогой наблюдая за тем, как загораются один за другим газовые фонари на улице, — Ещё ни один психопат в истории медицины не совершал ничего подобного. Это что-то совершенно особенное.

— Я знаю. Он рвёт свои жертвы на части.

— Режет, Муан, режет. Вдумчиво и без спешки. Каждое тело для него не просто охотничий трофей. Это театральная сцена, на которой оживает кровавый кошмар. Или полотно, на котором безумный художник рисует что-то невообразимое. В любом случае, это нельзя считать неконтролируемым бешенством. Бангорская Гиена знает, что творит. И упивается этим.

— Я читал газеты, мистра.

— Не все его выступления попали в газеты, — неохотно сказал Герти, кутаясь в пиджак. Несмотря на то, что ночь обещала быть душной, как и все ночи на острове, он всем телом ощущал дыхание ледяных и сырых сквозняков, взявшихся неведомо откуда, — Первые жертвы он попросту разделал. Не как мясник, скорее, как профессор, готовящий предметный материал для лекции. Все органы отделены друг от друга и выложены рядами. Аккуратно, как в медицинском музее. Само по себе это не так уж необычно для психопата, промышляющего с ножом на улицах. Джек Потрошитель использовал схожие приёмы. Но Бангорская Гиена пошла дальше. Она совершенствовалась. Каждое следующее тело было чем-то новым. Омерзительно новым. Это выглядело так, будто наш психопат… осваивает какое-то сложное, недоступное человеческому разуму, искусство.

— Щучья кость!

— Очередную свою жертву он разрезал на ремни. В прямом смысле этого слова. Срезал с тела всю кожу одним куском. Получился удивительно длинный ремень. Достаточный для того, чтоб натянуть его меж фонарных столбов и водосточных труб, развесив на нём требуху и кости. Другому пришлось ещё хуже. Бангорская Гиена вырезала все кости из его тела. Одну за другой. И сложила в симпатичную, увенчанную черепом, пирамиду.

— Мистра, Бога ради, перестаньте! — взмолился Муан.

Бронзовая кожа великана приобрела оттенок салатного листа, различимый даже в сумерках. Неудивительно. Несмотря на свою грозную внешность и литые мышцы, Муан не отличался крепким желудком.

— Мне пришлось читать об этом три дня. Мало того, там были и фотографии…

— Так вот отчего вы не едите толком столько времени.

— Кусок в горло не лезет, — пожаловался Герти, — Если Бангорская Гиена не задумается о смене профессии, я, чего доброго, лишу лавров старого постника Моисея[140]…

— Вам надо следить за здоровьем, мистра, — серьёзно сказал Муан, глядя на него сверху вниз.

В иной ситуации подобная забота со стороны помощника была бы приятна Герти. Но сейчас он был слишком увлечён собственными мыслями и взволнован подступающей темнотой.

— Есть ещё кое-что, чего не писали в газетах, — сказал он через силу, — Все жертвы Бангорской Гиены потеряли лицо. И, боюсь, не в фигуральном плане.

— Он… Тангароа![141]

— Да. Он срезает у них лицо, Муан. Лицо это единственное, чего крысы Канцелярии не находили на месте пиршества Гиены. Его не интересуют сердца его жертв, их мозг, печень или желудок… Только лица. Их он всегда уносит с собой. Мистер Беллигейл считает, что это своего рода охотничьи трофеи. Что Бангорская Гиена вешает их над камином, как мы вешаем головы лосей и чучела уток. Но мне кажется, здесь что-то другое. Это что-то вроде… коллекции. Самой страшной коллекции, что только можно представить.

— Но при этом он не скрывает своё имя!

Герти скривился.

— Да, чёрт побери. При каждом теле он оставляет отметку. Визитную карточку с фамилией Уинтерблоссома. Его фирменный знак. Никто не знает, зачем он это делает.

Темнота подступала всё ближе, лишая Герти душевного равновесия. Прежде ему казалось, что Майринк недурно освещён, а уж по лондонским меркам так и вовсе сверкает в ночи как новогодняя гирлянда. Множество горящихокон и газовых фонарей заливали улицы светом, достаточно ярким, чтобы можно было рассмотреть спешащих по домам горожан.

Неделю назад эта улица не вызвала бы у Герти никакой опаски. Неделю назад Герти не знал многого из того, что знал сейчас. Не знал, что Бангорская Гиена не боится света. Некоторые из её жертв, если судить по брызгам крови, были атакованы на ярко освещённых улицах. Не боится, подобно обычным хищникам, людных мест. Третью жертву разделали прямо в переулке у переполненного гуляками паба. Не боится полиции. Пятая жертва сама была констеблем. Тот Гилберт Уинтерблоссом, что жил неделю назад, был куда спокойнее нынешнего, вздрагивающего от каждого звука и обмирающего при наступлении темноты. Ведь он ещё не успел открыть непримечательную папку, лежащую на его рабочем столе, и не знал того, что знал сегодняшний Гилберт Уинтерблоссом. Что Бангорская Гиена не боится никого и ничего. Что ночами она кружит по городу, подыскивая следующую жертву, внутренности которой, сложенные в затейливом порядке, утром напугают какого-нибудь развозчика молока.

Герти не знал, что успевали почувствовать напоследок те, кому суждено было увидеть Бангорскую Гиену воочию. Возможно, и вовсе ничего не успевали. Наверняка, всё это происходило так быстро, что никто даже не мог толком опомниться.

Вот ты идёшь по освещённой улице, насвистывая под нос, предвкушая хороший ужин и тёплое кресло, а вот из ничем не примечательного переулка навстречу тебе вдруг прыгает угловатая и бесшумная тень. Ледяная сталь жалит в грудь, но боли отчего-то нет, и только тело вдруг делается ватным, податливым, медленно оседающим на тротуар… Но упасть ему не дают. Потому что какая-то сила, сладострастно рыча, уже тащит его в переулок, туда, где фонарей и прохожих нет вовсе, а единственный источник света — мягко горящий лепесток ножа. Большого, плохо заточенного, мясницкого ножа…

Видение это оказалось столь реалистично, что обожгло нутро. Герти зацепился концом трости за тротуар и непременно рухнул бы лицом вниз, если бы не рука Муана, мягко его подхватившая.

— Отдохнуть бы вам, мистра, — пробормотал великан-полли, помогая хозяину восстановить равновесие, — Последние дни сами не в себе. Давайте, что ли, я вашу тросточку понесу…

Герти без особенной охоты отдал ему трость. Идти без неё и в самом деле было легче.

— Ого, — Муан взвесил её в руке, по сравнению с которой трость казалась ивовым прутиком, — Тяжёлая. Свинец,