Шрифт:
Закладка:
113
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
[Декабрь 1941 г.]
№ 6
Мотор дрожал, готовился толкнуть машину, сорваться, унестись… И… двинулся… А я… стояла за зеркальной дверью, в темноте портала, как в колодце. И… прощалась. Прощалась с тенью милой, мыслью!.. И вдруг! Что это? Остановился. Открыла дверь и, не могла больше, будто проснулась. Все это в секундах было…
И в автомобиле открылась тоже дверка. Георгий вышел и шел мне навстречу. Как выглядела я, — не знаю, но я видела его… Что это был за ужас! Г. был как полотно, худой, измотанный, убитый. «Оля! Как ты? Откуда? Жизнь моя! Это же чудо какое-то!» Он медленно, как-то странно, с усилием, сдвигая с пальцев правой руки, стащил перчатку… Я поняла. Я только взглянула. Все спросила, все узнала взглядом. «Да, Оля, я… женат». Я ничего больше не сказала. Я поняла все. Он много говорил мне что-то. Что — не помню. Не понимала и тогда. Я поняла только одно, что он несчастлив. Что любит меня все. Сказал, что, отъезжая от дома (там жил его «учитель» русского языка) в последний раз, перед отъездом из Германии, хотел еще раз, хоть взглядом окинув этот уголок его сердца, проститься мысленно со мной. Потому и задержал мотор, — меня не видя. А я, увидя это задержание, открыла двери. И вот предстала ему — живая. Он думал, что это видение, не сразу поверил. Парадную дверь, за которой я стояла, и его, отделяла широкая улица, — он не видел меня. Понимаешь, как удивительно! В автомобиле лежал Чехов, тот самый, которого мы читали. Мы приехали к моему дому. Я вышла, без единого слова. Легла и ждала смерти. Мне казалось вполне возможным умереть от горя, просто вот, лечь и умереть! Отчим вызвал маму, испугался моего вида. А вечером я получила письмо, опущенное накануне. Г. писал мне о себе всю правду. Ответ на то, которое я писала его другу. Мне тогда чуть приоткрылась вся гнусная интрига, расставленная нам обоим. Г. — понял? Я думаю! Я работала дальше, уколачивая сердце, забивая жизнь в стальной ящик. Не ища больше счастья, не _в_е_р_я, не надеясь. Наступала зима 31/32 года. Ты дальше знаешь. И вот… однажды, года через 2–3, я приглашена на большой домашний бал дипломатов. Хозяева — мои друзья, я бываю там охотно и знаю, что это честь — попасть на такой бал. Не много у них таких «избранных». Немного трусила. Приподнятые нервы. В новом бальном туалете. Мама чудно шила. Всегда я была хорошо одета, как нам ни трудно было. Я знаю, что за столом я [буду] — дамой одного важного дипломата, что надо себя держать в струнке. Я в ударе. Хорошо говорю по-немецки в этот вечер. За ужином сосед заметил это и говорил мне комплименты. Переходят все охотно на эту тему. И вдруг я слышу, дама напротив, феноменом языковым называет… Георгия! Я помню, как пошло у меня все кругами перед глазами. Чего мне стоило взять себя в руки. Сосед мой увлечен был новой темой — подали икру, грибки и все такое, что к водке, по-русски, (Хозяин бывал раньше в России), — хвалил икру, уговаривал меня взять «хоть чуточку побольше». Не заметил моего волнения. Но… после, в салоне, где мягко горели свечи и гости погрузились в эмоции от ликеров и курений, а другие в гостиной танцевали… я, проходя в прихожую, чтобы освежиться, вздохнуть, одной момент остаться, — я слышу по-русски: «скажите, Вы — О. А.?» Дама, что была напротив, стояла около меня. «Я угадала Вас. Не удивляйтесь. Я все знаю. Я — друг детства друга Mr. G.»… Я онемела, застыла. Наконец сказала: «я ничего не понимаю». Та мягко меня взяла за плечи и сказала: «я знаю, что жизнь Mr… разбита, а Вы… несчастны..?» «Я сразу же поняла, что это — Вы, та, о которой мы ломали головы с Володей499 (друг Г.), я угадала Вас, когда увидела за ужином смущение Ваше. Мы знали, что ту девушку зовут О. А., и потому я, решив узнать наверняка. Вы ли это, обратилась сейчас просто: „О. А.!“» И я узнала грустную историю Г. Его женитьбу на «кукле», и как это «кукла» его измучила, — ревностью и неумением вести себя испортила ему карьеру, пустила его в трубу, до того, что даже прежнюю хорошую квартиру оставить должен был, и «Нэш» продал — дорого стало. И потом жену отправил «исправиться» к своим родным. И жил долго один. Я получила письмо от него, где он начал словами: «мечтам и годам нет возврата»… но «м. б. можно возвратить хоть доброе расположение друг к другу…» Писал, что… «но вся моя женитьба и новая жизнь ничего в этом не изменили…» Мучился тем, что меня заставил страдать, что как-то надо было бы иначе. И т. д. Но это, — после. А… дама эта рассказала мне очень много. Я не могла уж слушать. Надо было идти в гостиную. Нельзя отсутствовать так долго. Я не могла идти в салон, сидеть, бездействовать… страдать. А в гостиной… танцы. Играют пластинки, крутятся, шумят что-то… И… вдруг: «Happy days»! To, что так давно кружило, вело нас с Г. в танце… Я мучилась воспоминанием. А в уши все проникало, звенело, пело. Я помню каждое его прикосновение, подпевание, перевод словечек отдельных, взгляды его, чуть-чуть пожатие руки и все… все то, что можно сказать без слова. Я танцевала с молодым консулом, с трудом попадая в такт от волнения. Вертелось в мысли: один, жена за океаном, не любит… Танцы, танцы, ликеры, смех, комплименты, цветы, танцы, танцы… Хозяин в ударе и в свободную минутку меня благодарит за «отлично выполненную» миссию соседки-дамы с капризным, обычно хмурым дипломатом. Вечер удался. Хозяйка меня тащит в спальню «подушиться», «поделиться впечатлениями». И говорит: «Олечка, я пьяная совсем, ка-кой ликер муж выкопал, с ума сошел! А Вы?» Я — ни капли! «Олечка, да Вы… совсем… ни капельки? Не пробовали даже? Да что с Вами? Бледны как?» Меня они вдвоем (хозяин и хозяйка) поят наспех шампанским, «чтобы не было скучных». Я пью. Покоряюсь. Я подхожу к граммофону и завожу сама «Happy days». Стою и слушаю. Танцуют пары… Ко мне подходит кто-то тоже. Я танцую… танцую сердцем. Рву его, рву на части и вспоминаю каждое прикосновение… Кружится в голове шампанским, — я смелее… Я вижу
