В природе Крейслера было что-то напряженное, что-то чрезвычайное, что-то таинственное, благотворно действовавшее на его душу, как только он победоносно преодолевал бурное мгновение, грозившее уничтожить его.

Так и случилось, и аббату удивительным и странным показалось спокойствие, с которым Крейслер на следующий день предстал перед ним и заговорил о потрясающем впечатлении, которое при подобных странных обстоятельствах произвел на него вид тела того самого человека, который хотел умертвить его и которого Крейслер убил в справедливой самообороне.

– Нет, – сказал аббат, – ни церковь, ни светский закон не смогут обвинить вас, милый Иоганнес, в смерти этого грешного человека и наказать вас. Однако вы долго не сможете заглушить упреки некоего внутреннего голоса, который говорит вам, что лучше было бы самому пасть, чем умертвить противника, и это доказывает, что Предвечному жертва собственной жизни угодней, чем поддержание собственной жизни, если оно возможно лишь путем кровавого деяния. Но оставим эту тему, ибо я хочу поговорить с вами об ином, что ближе касается нас.

Какой смертный способен предвидеть, каково будет соотношение вещей в следующее же мгновение? Еще не так давно я был твердо убежден в том, что ничто не может быть полезнее для блага вашей души, чем отречься от света и вступить в наш орден. Но теперь, хоть вы мне очень дороги, любезный Иоганнес, вы должны как можно скорее покинуть аббатство. Мои слова сбили вас с толку. Не спрашивайте меня, почему я, вопреки моим убеждениям, подчиняюсь воле другого человека, который способен разрушить все, что я создал с таким трудом. Вы должны были бы быть посвящены в самые глубины церковных тайн, чтобы понять меня, если бы я даже захотел рассказать вам о мотивах моего нынешнего образа действий. Но все же с вами я, пожалуй, могу говорить свободней, чем с кем-либо другим. Итак, да будет вам известно, что спустя короткое время пребывание в аббатстве не будет более для вас благодетельным покоем, как это было доселе, да, что ваше внутреннее устремление получило смертельный удар и что монастырь вскоре покажется вам мрачной и безутешной темницей. Весь порядок в обители изменяется, свобода, сочетающаяся с истинным благочестием, пресекается, и мрачный дух монашеского фанатизма вскоре с неумолимой строгостью воцарится в этих стенах. О мой Иоганнес, ваши прекрасные гимны не будут больше возвышать наши души к горнему благоговению, хор будет уничтожен, и скоро эти стены будут оглашаться одними только монотонными респонсориями, которые через силу будут, фальшивя, тянуть старейшие из наших братьев своими хриплыми голосами.

– И все это произойдет, – спросил Крейслер, – по воле монаха-пришельца Киприана?

– Да, это так, – ответил аббат почти печально, потупив взор, – это именно так, мой добрый Иоганнес, и не я повинен в том, что это так, а не иначе. И тем не менее, – прибавил аббат после недолгого молчания, возвысив голос, – все, что содействует крепости церковного здания, все это должно произойти, и никакая жертва не может быть признана слишком великой для этого.

– Но кто же тот повелитель, – с досадой спросил Крейслер, – кто же тот могущественный и святой, который наставляет вас и который был в состоянии одним только словом прогнать того убийцу, который уже было схватил меня за горло?

– Вы, милый Иоганнес, – ответил аббат, – вовлечены в некую тайну, суть которой вам пока не вполне ясна. Но скоро вы узнаете больше, быть может, даже больше, чем мне самому об этом известно, и именно от маэстро Абрагама. Киприан же, которого мы еще теперь называем нашим братом, – это один из избранных. Он удостоился вступить в непосредственное соприкосновение с Предвечной Мощью, и мы уже теперь должны воздавать ему почести как святому. Что касается того отчаянного малого, который во время заупокойной службы проник в церковь и хотел вас задушить, то это просто заблудшая душа, полусумасшедший цыган, и наш управитель даже несколько раз велел его здорово отодрать, потому что он у наших деревенских соседей крал кур, которые пожирнее. Для того чтобы выгнать его, впрочем, не требовалось быть таким уже особым чудотворцем. – Когда аббат произнес последние слова, в уголках его губ на мгновение промелькнула чуть заметная бледная ироническая усмешка и столь же мгновенно исчезла.

Душу Крейслера наполнила глубочайшая и горчайшая досада; было очевидно, что аббат, невзирая на все достоинства своего ума и рассудка, говорит лживо и лицемерно и что все основания, которые он прежде приводил, чтобы склонить его, Крейслера, к вступлению в монастырь, в такой же мере были предназначены для того, чтобы служить предлогом для какого-то тайного намерения, как и те доводы, которые он выдвигал теперь, чтобы вынудить Крейслера покинуть обитель. Крейслер решил оставить аббатство, чтобы полностью освободиться от всех тех грозных тайн, которые, ежели бы он задержался здесь, могли бы, чего доброго, втянуть его во всяческие хитросплетения, и он, быть может, так никогда бы и не выбрался из них. Однако стоило ему только подумать о том, что он сможет сразу же вернуться в Зигхартсхоф к маэстро Абрагаму, о том, как он снова увидит, снова услышит ее, ту, его единственную грезу, он вдруг почувствовал, как в груди его что-то сладостно защемило, – так возвещала о себе пламеннейшая любовная тоска.

Совершенно углубившись в себя, блуждал Крейслер по главной аллее монастырского парка, когда его нагнал отец Гиларий и тотчас же начал:

– Вы были у аббата, Крейслер, он сказал вам все! Что же, разве я был не прав? Мы все погибли! Этот священник-комедиант – ну да, словечко уж вырвалось, чего уж там – мы с вами – свои люди! Итак, когда он – вы знаете, о ком я говорю, – явился в Рим в своей власянице, его святейшество тут же дал ему аудиенцию. Он упал на колени и поцеловал туфлю. Но его папское святейшество все не велел ему вставать, и наш святой провалялся целый час, ожидая кивка, означающего дозволение подняться. «Это первая твоя церковная кара», – молвил его святейшество, обращаясь к нему, когда он наконец получил разрешение встать, и его святейшество прочел ему длинную проповедь о грехах, в которые впал монах Киприан. Затем он получил пространные инструкции в неких тайных покоях – и отправился в путь! Давненько уже не было у нас собственного святого! Это самое чудо – ну да что там, вы же сами видели эту картину, Крейслер, – это чудо, говорю я, именно там, в Риме, приобрело свою окончательную отделку! Я всего лишь честный