этого слова – усвоила и впитала! Некоторые из них она знала наизусть и продекламировала их мне с таким воодушевлением, с такой прелестью, которые словно вознесли меня на поэтические небеса, тем паче что ведь это мои стихи, мои, мои – скандировала мне прелестнейшая изо всех ее единоплеменниц!

– Мадмуазель, – воскликнул я в полнейшем восторге, – прелестная, очаровательная барышня, вы постигли мою душу, вот эту душу! Вы выучили мои стихи наизусть, о небо! Есть ли большее, есть ли высшее блаженство для устремляющегося ввысь поэта?!

– Милый Мурр, – залепетала Минона, – гениальный кот, поверите ли вы, что чувствительное сердце, поэтично-задушевная душа может оставаться чуждой вам? – После этих слов Минона вздохнула всей грудью – и этот вздох досказал мне все!

Ну что же мне еще сказать? Я влюбился в очаровательную левреточку настолько, что, совершенно обезумевший и ослепленный, не замечал, как она, в самый разгар наших воодушевленных объяснений, внезапно прервала их поток, чтобы обменяться несколькими пошлыми замечаниями с неким фатоватым красавчиком-мопсом, как она весь вечер избегала меня – как она обращалась со мной на такой манер, что, конечно же, я должен был ясно уразуметь, что ее похвалы, ее энтузиазм относились не к кому другому, как только к ней самой! Одним словом, я был и остался слепым глупцом, я бежал за Миноной всюду и всегда, где и когда только мог, я воспевал ее в прекраснейших стихах, я сделал ее героиней нескольких прелестных, но безумных историй, проникал в те кружки, к которым я вовсе не принадлежал, и пожинал поэтому множество неприятностей, проглотил столько издевок, испытал столько отчаянных бед и ужасных огорчений!

Нередко в часы трезвых раздумий перед моими очами явственно вставала вся необычайная глупость моего поведения; затем, однако, я вновь – простофиля! – вспоминал о Тассо и о некоторых новейших поэтах, настроенных на рыцарский лад, ищущих недосягаемую Даму Сердца, посвящающих ей свои песнопения и боготворящих ее издалека, точь-в-точь как незабвенный идальго из Ла-Манчи – свою Дульцинею. Ах, как мне хотелось быть не хуже его, быть нисколько не менее поэтичным, чем этот идальго, и я поклялся иллюзорному образу моих любовных грез, очаровательной беленькой левреточке, в нерушимой верности и в непреклонной решимости рыцарственно служить ей по гроб жизни! Когда, охваченный этим странным безумием, я впадал из одной глупости в другую, даже сам мой друг Понто счел необходимым весьма серьезно предостеречь меня от ужасных мистификаций, в которые меня везде старались впутать, и сказал, что собирается извлечь меня из этого омута. Кто знает, что еще бы я натворил, если бы меня не оберегала моя благосклонная звезда! Именно благодаря этой звезде случилось так, что однажды поздним вечером я прокрался к самому дому прекрасной Бадины только лишь затем, чтобы лицезреть любимую мою Минону. Однако я нашел все двери запертыми, и все мои упования на то, что мне, быть может, вдруг представится случай проскользнуть в покои прелестниц, остались совершенно напрасными! Сердце мое было исполнено любви и тоски, и я хотел по крайней мере возвестить моей несравненной о том, что я тут, рядом, и я завел у нее под окном одну из тех нежнейших испанских серенад, самую нежную из когда-либо прочувствованных и сочиненных! Думается мне, что ее нельзя было даже слушать без чувства боли и жалости!

Я услышал лай Бадины, и Минона сладчайшим голоском что-то протявкала. Однако прежде чем я осмотрелся, окно молниеносно раскрылось и меня окатили целым ведром ледяной воды. Легко себе представить, с какой быстротой отбыл я в свои родные края. Жарчайший пыл в недрах души и ледяная вода на шкуре столь скверно гармонируют, что невозможно, чтобы из их сочетания вышло нечто хорошее, – ничего хорошего, кроме озноба! Именно так произошло и со мной. Вернувшись в дом маэстро, я весь трясся от жесточайшего озноба. Мой маэстро по бледности моего лица, по угасшему пламени моих очей, по моему пылающему челу, по прерывистости моего пульса понял, что я захворал. Маэстро дал мне теплого молока, которое я, так как язык мой от жажды прилип к нёбу, жадно поглотил; потом он закутал меня в одеяльце, и я на моей постели весь предался на волю недуга. Сперва я впал во всякого рода горячечные фантазии о высшей культуре, о левретках и т. д., затем сон мой сделался спокойнее, и в конце концов я впал в такой глубокий сон, что, скажу без преувеличения, хотя в это мне и самому трудно поверить, что я без просыпу проспал трое суток!

Когда я наконец пробудился, я ощутил себя свободным и легким, я вполне исцелился от моей лихорадки и – о чудо! – также и от моей безумной любви! Мне стала совершенно ясна глупость, в которую вверг меня пудель Понто, и я увидел, до чего дурацкое дело мне, природному коту, втираться в густопсовую компанию, в компанию собак, которые высмеивали меня, будучи не в силах понять все величие моего духа, и которые, по незначительности всего их существа, вынуждены были придерживаться формы и, следовательно, ничего не могли мне дать, кроме скорлупы, лишенной ядра! Любовь к искусствам и наукам проснулась во мне с новой силой, и домашний уют жилища моего маэстро привлекал меня к себе теперь более, чем когда-либо прежде. Итак, наступили месяцы большей зрелости, месяцы мужества; я стал теперь настоящим мужчиной, я перестал быть кошачьим буршем, но не был уже больше и поверхностно культивированным щеголем и живо почувствовал, что не следует быть ни тем ни другим, нет, обязательно следует определиться, дабы сформировать себя так, как того требуют глубочайшие и прекраснейшие запросы жизни!

Мой маэстро должен был отбыть в путешествие и счел за благо отдать меня на время в нахлебники своему другу, капельмейстеру Иоганнесу Крейслеру. Поскольку с этой переменой моего местожительства открывается новый период моей жизни, то я заключаю нынешний период, из которого ты, о юноша-кот, сможешь извлечь так много благотворно-поучительного для грядущего твоего…

(Мак. л.)…как будто отдаленные глухие звуки доносятся до его ушей, и он слышит, как монахи идут по коридорам и переходам. Когда Крейслер окончательно пробудился, он и в самом деле увидел из своего оконца, что храм освещен, и услышал приглушенное пение хора. Всенощную уже отслужили, и должно было случиться что-то экстраординарное, и Крейслер предположил, что, по всей вероятности, скоропостижная смерть настигла одного из престарелых монахов, и вот теперь его, согласно монастырскому уставу, отпевают в храме. Капельмейстер наспех оделся и отправился в храм. В коридоре ему встретился отец Гиларий, который, громко зевая и совсем