светской опытностью поэту и философу распознать, в чем состоит это целое, и воспарить над ним. Непременно необходимо, конечно, чтобы он, поэт или философ, в этот миг не слишком высоко оценивал это свое внутреннее духовное превосходство, ибо, сумев сделать это, он также не станет слишком высоко ценить и ту так называемую высшую светскую культуру, которая состоит именно в старании сгладить все углы и шероховатости, сформировать все физиономии по образу и подобию одной, которая как раз поэтому тут же перестает быть единственной и неповторимой! Только тогда он сможет, преодолев былое неприятное чувство, легко и непринужденно распознавать внутреннюю сущность этой светской культуры и те шаткие основания, на которых она зиждется и благодаря этому обретенному познанию и проницательному проникновению в суть дела непременно ощутит себя полноправным гражданином того самого удивительного мирка, который и требует от него всенепременного наличия этой культуры. Совершенно иначе обстоит дело с художниками, а также с поэтами и прочими сочинителями, которых знатные господа порою имеют обыкновение приглашать в свой круг, дабы, как это положено людям хорошего тона, иметь возможность притязать на роль покровителей искусств, слыть в некотором роде меценатом. Впрочем, этим людям искусства, увы, обычно свойственно нечто этакое ремесленное, и поэтому они обычно либо смиренны и унижены почти до раболепия, либо неблаговоспитанны и даже по-мальчишески неотесанны!

(Примечание издателя: – Мурр, мне, право, очень жаль, что ты так часто рядишься в чужие перья! Из-за этого ты, как я справедливо опасаюсь, можешь много потерять в глазах благосклонных читателей. Разве все эти замечания, которыми ты так кичишься, не исходят непосредственно из уст капельмейстера Иоганнеса Крейслера, да и вообще, возможно ли, чтобы ты смог набраться такой житейской мудрости, что сумел так глубоко проникнуть в душу писателя-человека, самую чудесную и поразительную вещь на нашей грешной земле?)

Почему, – подумалось мне далее, – почему бы проницательному и остроумному коту, который к тому же является поэтом, прозаиком и вообще художественной натурой, почему бы такому коту не удалось воспарить ввысь, вплоть до такого проникновения в суть высшей культуры во всей ее совокупной значимости, чтобы самому стать причастным к ней, ко всей красоте и прелести ее внешних проявлений? И разве природа одно только собачье племя наделила всеми преимуществами этой высшей культуры? Если мы, коты, в том, что касается одеяния, образа жизни, нравов и обычаев, и отличаемся несколько от этого гордого племени, то ведь и мы, так же как и они, сотворены из плоти и крови, у нас ведь – точно так же, как и у них, – есть тело и душа, и в конечном счете и собаки поддерживают свое существование точно таким же образом, как и мы, коты. И собаки должны есть, пить, спать и т. д., и им тоже больно, когда их наказывают. Ну так что же дальше! – Я решил пойти по стопам моего юного знатного друга Понто и, вполне удовлетворенный самим собой, отправился вновь в комнату моего маэстро: взгляд в зеркало убедил меня в том, что одно только могучее усилие воли, одна только твердая решимость устремиться к вершинам высшей культуры уже оказали самое благотворное воздействие на мою наружность и осанку. Я смотрелся в зеркало с чувством глубочайшего внутреннего удовлетворения. Есть ли более приятное состояние, чем когда мы совершенно собой довольны? – Я замурлыкал!

На другой день я не удовольствовался сидением под дверью на пороге, я стал гулять по улице, и тут-то я увидел издали господина барона Алкивиада фон Виппа, а вслед за ним вприпрыжку бежал мой бодрый друг Понто. Это было для меня более чем кстати; я собрал все свое достоинство, все свое благоприличие и приблизился к моему другу с той самой неподражаемой грацией, которой, как бесценному дару благосклонной натуры, не в силах научить никакое искусство! – Но как это ужасно! Что случилось, что стряслось! Как только барон увидел меня, он остановился и стал чрезвычайно пристально лорнировать меня, а затем он воскликнул: «Allons![165] Понто! Ату-ату! Кота, кота! Куси, куси!» И Понто, этот фальшивый друг, с яростью напустился на меня! В ужасе, совершенно выйдя из себя, огорошенный этим позорным предательством, я был не способен ни на какое сопротивление, напротив, я прижался к земле, как только мог, чтобы избежать острых зубов пуделя Понто, которые он мне показал, рыча и скалясь. Однако же затем Понто немного попрыгал вокруг меня, отнюдь меня не хватая и не кусая, и шепнул мне на ухо: «Мурр! Не валяй же дурака – не бойся меня – ты же видишь, я же не всерьез, я все это просто выделываю в угоду моему господину!» И вот Понто стал повторять свои прыжки и даже прикинулся, будто куснул меня за уши, тем не менее не причинив мне ни малейшей боли. «А теперь, – наконец прорычал мне Понто, – убирайся-ка, дружок Мурр, да поскорей в подвальный люк!» Я не заставил себя повторять это дважды и ретировался с быстротой молнии. Невзирая на заверения пуделя Понто, что он не причинит мне никакого вреда, мне все-таки было очень страшно, ибо в подобного рода критических случаях никогда не знаешь толком, достаточно ли сильно в наших друзьях чувство дружбы к нам и способно ли оно, это чувство, победить и преодолеть их природные предрассудки и предубеждения.

Когда я уже юркнул в подвал, Понто стал продолжать разыгрывать ту комедию, которую он начал ранее, так сказать в честь своего хозяина. А именно – он рычал и лаял у чердачного окна, всовывал свою мордочку между прутьями решетки, делал вид, что совершенно вне себя из-за того, что я ускользнул от него и что он теперь не в состоянии преследовать меня! «Вот теперь ты видишь, – сказал, однако, Понто, обращаясь ко мне, пребывающему в погребе, – каковы выгодные и высокополезные следствия высшей культуры? Ведь вот только что я доказал моему господину, до чего я послушен и предан ему, без того чтобы проявить враждебность по отношению к тебе, милейший Мурр. Вот именно так всегда и поступает истинно светский человек, которому судьба предопределила быть орудием в руце другого, более могущественного, чем он сам. Натравляемый и понукаемый, он вынужден кинуться вперед, но при этом он может проявить такую ловкость, чтобы действительно кусаться лишь тогда, когда это оказывается выгодным и ему самому, а не только его хозяину». Не медля ни минуты, я открылся моему юному другу Понто, я растолковал ему, до чего я жажду усвоить хоть нечто из его высшей культуры, и спросил у него,