Когда же на следующий день пришел полк. Нога, то оказалось, что я приехал очень удачно, потому что как раз на следующий день утром уходил из Галаца пароход, который должен был нас отвезти в Рени.

За целый день пребывания в Галаце я увидел много нового для себя в этом характерном балканском городе. Жизнь города полностью отличалась от той, которую мы привыкли видеть и у нас дома, и во всей Европе. Жизнь людей здесь проходила на улице. Точно так же, как в восточных городах: вокруг каждого кафе много людей на улице, а в кафе — хозяин и прислуга. На улице возле каждого кафе-ресторана постоянно толпа людей, как на базаре. За едой и питьем эта толпа ленивого народа ведет свои разговоры и какие-то непонятные стороннему зрителю дела. Малоазийские лица, турецкие фески, турецкий язык слышатся почти везде; на всем видны следы многолетнего воздействия, которого не стереть так быстро европейской культуре. Как ни мал этот город, но чем-то непостижимым напоминал он мне хорошо знакомую с детства Одессу. И часто потом, на обратном пути, и в Констанце, и в Бухаресте передо мной стояли образы далекой Одессы. Интересно, что ни Севастополь, ни Ялта, как бы много восточного элемента ни было там у населения и в архитектуре, никогда не вызывали у меня сравнение ни с Одессой, ни с малыми и большими городами Румынии.

Пароход, который нас вез — было это обычное буксирное судно, которое, взяв нас на себя, отправилось в плавание по широкой и могучей реке, связанное толстенными канатами с огромными барками, полными врангелевских будущих воинов. Дело в том, что во время разгрома Доброармии красными поздней осенью 1919 года попали на польскую и румынскую территорию приличные ее части и теперь, по приказу Антанты, они направлялись к Галацу, а оттуда уже — по воде, с пересадкой в Рени на большие морские пароходы, — их перевозили в Крым под команду Врангеля. Это были в основном остатки частей Бредова{482}, которые воевали против нас, и с которыми потом, как интернированными, пришлось нам встречаться везде на станциях Галиции, а больше всего в Станиславе, где они простаивали днями и неделями, продвигаясь медленно товарными поездами из лагерей интернированных в западной и южной Польше в Румынию. На всех этих барках, которые прицепляли к нашему судну в Галаце и вдоль по дороге, где они стояли привязанные к берегу, было много мужчин, женщин и детей. То ли по собственной просьбе, то ли по милости команды парохода, но очень быстро на палубе и в некоторых каютах парохода набралось несколько десятков офицерских дам с маленькими детьми. Жаль было смотреть на этих ободранных, обшарпанных дам и девиц, в основном жен, сестер и дочерей блестящих некогда гвардейских офицеров, которые с нескрываемой радостью и наслаждением расположились — после грязных лагерей, поездов и барок — на чистеньком пароходе. К моему удивлению, я увидел среди них хорошо знакомую еще с петербургских студенческих времен землячку, Лену Родзянко. Хотя она никогда не была свидомой украинкой, но достаточно было того, что землячка из Хорольского уезда, и это всегда давало нам темы для общих разговоров в Петербурге, когда мы с ней встречались в культурном кружке так наз. «эрмитажников». Оказалось, что она бежала из Киева вместе с недобитками Доброармии и взяла с собой маленького мальчика — сына князя Урусова, лет 7-8. Родителей этого мальчика убили еще в революцию, а она с ним, сиротой, убегала куда глаза глядят из Киева, чтобы еще раз не переживать ужасы… Через нее познакомились мы все еще с несколькими дамами, которые, очевидно, из любопытства к самому факту нашей поездки в Крым, хотели с нами разговориться. Среди офицеров нашлось несколько знакомых нашего полковника Крата, которые по случаю встречи, или скорее, может, по случаю укромной каюты на пароходе, устроили довольно солидные «возлияния».

Выезжая из Хриплина, я получил от наших военных совет, чтобы воспользоваться совместным с полковником Кратом путешествием для того, чтобы хоть немного научиться от него военной выправке. Так что при встрече в Галаце я передал полковнику эти советы и просил его сделать что получится в этом деле. Он охотно согласился и с того же дня принялся за это дело, не теряя ни малейшей возможности. Он так проникся взятым на себя обязательством, что даже дал мне свои старые шпоры, потому что они лучше звенели, чем те, что мне выдали в Хриплине. Учил меня, как ходить, как на месте поворачиваться, чтобы в шпорах не запутаться. То он шел мне навстречу как генерал, то как полковник, то как низший чин, и я должен был в совершенстве все изучать, как мне в каждом отдельном случае вести себя. Обучение было таким усердным, что через короткое время я уже знал мелодии всех команд, передаваемых в российской армии трубачами, и все слова к этим мелодиям, которые, очевидно, печатать никак не годится. Изучил я даже ритмы всех барабанных «мелодий», также с соответствующими к ним словами. Таким образом, в разговорах со спутниками и в «муштре» наедине с полк. Кратом, в нашей каюте, доехали мы, наконец, до Рени. Здесь мы уже не высаживались на берег, а просто из своего парохода перешли по канатному трапу на большой пароход «Саратов». Пароход наш направился прямо на Ялту, где он должен был высадить всех «бредовцев». Там нужно было высадиться и нам[93].

Пока полк. Нога искал средства, чтобы добраться нам в Севастополь, мы, не без его помощи, разыскали кое-кого из украинцев, о которых некоторые из нас знали, что они находятся где-то в Ялте. Я имел поручение от Прокоповича, в случае пребывания в Ялте, разыскать известного в Ялте украинца-педагога Горянского{483}, бывшего студента Киевской духовной академии, родственника семьи Дурдукивских, а также разыскать и ученицу Прокоповича из гимназии Жекулиной в Киеве, панну Полторацкую, которая, больная туберкулезом, давно проживала в Ялтинском санатории. Пробыли мы в Ялте целые сутки и за это время удалось мне разыскать обоих.

От Горянского мы узнали о настроениях украинской общественности в Крыму, о его страхах и надеждах, как и о том, кто из видных лиц какой ориентации придерживается, что нам, конечно, пригодилось в подготовке к Севастополю. От него же получили мы совет, если у нас хватит времени, посетить место вечного упокоения Степана Руданского{484}. Успел я