можно было выпускать в свет. Он сказал: «Там написано, что у Гайдара нет шансов. А я не хочу, чтобы Гайдар, мой друг, узнал это из нашей газеты. Это будет для него ударом». Сева так и не смог понять, как редактор газеты может нанести такой урон истине.

Вторым ударом для Севы была катастрофическая незаинтересованность газет и телеканалов в осмыслении происходящего. На конференцию по итогам первого полугодия нашего проекта при шли все социологи и всего двое из принимающих решения медийщиков, остальные прислали мальчиков и девочек – написать об этой конференции заметку. А на заключительный круглый стол уже не пришли и разочарованные в партнерах социологи. Вот после этих трех апперкотов Вильчек и завязал с попытками влиять на происходящее в целом – как на процесс и перешел в программирование.

Есть такая китайская легенда о человеке, которого снедала страсть к путешествиям. Я ее на этих страницах уже рассказывал. Смысл в том, что всю оставшуюся жизнь его – живущего дома – мучила тоска по родине.

Вот что-то подобное случилось и с Вильчеком. В этом одновременно привычном, но и новом для него городе ему стали платить непривычно приличные деньги. Круг обязанностей был обширен и непривычно безответственен: он был среди тех, кто принимал решения, но не руководил теми, кто их исполнял, более того, продукция его мысли перестала быть планом собственной жизни и зависеть от него, а стала проектом чужим, исполнение которого от Севы зависело мало. Словом, чтобы назвать вещи своими именами, надо признать, что при всей интеллектуальной интересности и материальной привлекательности, должность эта называется «умный еврей при генерал-губернаторе», и как бы Сева ни ерничал, как бы ни иронизировал по этому поводу, он-то сам это знал.

Потому что Сева устроен был крупнее, он относился к категории людей, получающих удовольствие от того, что соревнования организованы по справедливым и верным правилам, а не от того, что твоей команде удалось выиграть одну или две дистанции на этих соревнованиях. Или еще крупнее: Вильчек, прекрасно образованный человек, строил социализм в отдельно взятом телевизионном государстве, стараясь по возможности забыть об имеющемся историческом опыте. Как мало кому, Всеволоду Михайловичу Вильчеку подходят в это последнее десятилетие его жизни строки Слуцкого:

Я строю на песке. А тот песок

Еще недавно мне скалой казался.

Он был скалой. Для всех скалой остался,

А для меня распался и потек. <…>

Но верен я строительной программе,

Прижат к стене, вися на волоске,

Я строю на плывущем под ногами,

На уходящем из-под ног песке.

Его последние, грузинские годы, и усилия, в сущности, при всей экзотичности атмосферы и отношений повторили уже вылепленную жизнью формулу: приходишь к романтическим любителям с огнем знаний, уходишь от прожженных этим огнем профессионалов. Интересно бы узнать: это всеобщее проклятие телевидения или только наше российское?

Так что продавать свои мозги на интеллектуальном рынке Сева научился, причем чем дальше, тем дороже они стоили, а душа билась об острые углы обретенной свободы, в железной клетке изречения Черномырдина: «Хотели как лучше, а получилось как всегда».

Я думаю, что жизнь Вильчека – одна из неочевидных трагедий эпохи перемен: и то, как он умер, – частный случай общей драмы времени. Заложенная в нас с юности установка на успех страны разбилась о рифы успехов и неуспехов меньших и больших частных дел, проектов, организаций. Неслучайно главным для Севы делом в последние месяцы его жизни стало массовое издание его философской книги «Алгоритмы истории». Он издал ее за свой счет и хотел, чтобы экземпляр ее лежал бы в библиотеке каждого университета России. Вполне допускаю, что Вильчек был прав, но правоту эту оценить не в силах – у меня так и не хватило интеллекта дочитать эту книгу до конца.

2008

Соловьев-Седой

Ехал товарищ Буденный

Стороной родной.

Встретил в долине зеленой

Конный полк донской.

– Эй, здорово, казаки,

Молодые рубаки!

– Здрасьте, товарищ Буденный,

Наш отец родной!

Вы этой песни не помните. Она уже вышла из употребления. А я ее не просто помню. Я снимал фильм про человека, эту песню написавшего. И это была первая его песня, ставшая популярной. Другие вы наверняка знаете. Фамилия его Соловьев-Седой. «На солнечной поляночке…», «Первым делом, первым делом самолеты…», «На рейде большом легла тишина…», «Речка движется и не движется».

Василий Павлович Соловьев-Седой был человек забавный. Он был большой, крупный, человек, устроенный, как лилипут. У него было лицо большое, а не маленькое, и тело большое, а не маленькое. Он был крупный лилипут. И при этом совершенно замечательный человек.

Когда я снимал фильм про Соловьева-Седого, у меня было совершенно чудовищное ощущение, что все на свете песни, кроме тех, что написал Дунаевский, все остальное написал Соловьев-Седой, потому что за что бы ты ни брался, эти все песни принадлежали Соловьеву-Седому.

Ну, естественно, коль скоро я снимал этот фильм, то пришлось знакомиться и с его биографией. Как и во всякой биографии простого советского человека, в любой биографии большое количество лукавства. Потому что, когда я, скажем, интересовался социальным составом первого выпуска, открывшегося в 1934 году Литературного института, выяснилось, что все пришли туда, что называется, с производства. А пришли сыновья адвокатов, врачей, архитекторов, сыновья военных и так далее и тому подобное, т. е. чтобы поступить в институт, они все должны были приобщиться к пролетарской биографии. Но Василию Павловичу не было нужды идти через пролетариат, потому что он был сыном дворника, но, лукавство его биографии в том, что на самом деле он был сыном не просто дворника, а старшего дворника. А старший дворник – это была высокая честь! Он жил не в подвале, а в бельэтаже и отвечал за свой двор перед представителями охранного отделения, но с другой стороны Василий Павлович – официально – имел абсолютно пролетарское происхождение. Старший дворник – это производит впечатление, чистый пролетариат!

Когда мы в первый раз приехали на квартиру к Василию Павловичу, нас ввели в его кабинет. Мы чего-то обсуждали. А потом раскрылись двери кабинета – и на велосипеде въехал внук. И дальше за открытой дверью шел коридор. И внук развернулся в этом кабинете и поехал по коридору. У меня было ощущение, что он едет метров пятьдесят… Видимо, это отразилось у меня на физиономии. И Василий Павлович пояснил: «Это полквартиры. Тут купцы