— Да, но сегодня оно особенное. Таким же оно было в тот год.

— Ты всё ещё думаешь об этом?

— Нет, это живёт во мне. Я ничего с этим не могу поделать.

— Мак, нельзя жить прошлым, иначе оно засосёт тебя окончательно.

— Да.

— Нужно сопротивляться, Мак.

— Как, Тони, может быть, ты знаешь способ?

— Способ один, нужно жить дальше. Вот, что ты, например, сегодня ел?

— Не помню, кажется, кусок хлеба, и пару олив. Да ещё бутылку вина.

— Нельзя так Мак. Нужно любить себя, баловать.

— Я не пятнадцатилетняя девочка Тони, чтобы любить себя. Я стою на пороге смерти, мне уже не до земных радостей.

— Радоваться жизни, нужно всегда, иначе ты превращаешься в живого мертвеца.

— А может я уже мертвец?! Старый висельник, болтающийся, на чердаке, брошенного дома, которого просто некому снять.

— Мак, я не люблю этих твоих сравнений.

— Ну, извини, это ты начал этот разговор.

— Да, я… скажи Мак, сколько лет мы знаем друг друга.

— Лет пятьдесят.

— Полвека… и всё это время, я видел тебя переполненным жизнью. Ты плескал ею, как водой из ведра. Ты заражал своей жаждой жизни, всех вокруг. Клянусь, я не встречал людей более жизнерадостных, чем ты.

Скажу больше, ты был источником жизни, для всех нас, для всего нашего небольшого городка.

И теперь, когда ты стал таким, мы растерялись, Мак…

Мы не знаем, как нам теперь жить? Где брать ту энергию, ту веру в жизнь, которую мы черпали у тебя.

Ты сейчас, как солнце, которое гаснет у нас на глазах, и мы с ужасом думаем, что будет с нами, когда наше солнце, померкнет. Подумай о нас, Мак.

— Оно уже давно померкло, Тони. Теперь это не солнце, а чёрная дыра, и не о чем говорить.

— Хорошо, только эта дыра, затягивает всех нас в свою бездну.

— Что ты мне предлагаешь? Подняться на чердак, приладить верёвку к балке, и схлопнуть эту дыру?

— Нет, Мак…

— Да! И я уже думал об этом. Ты знаешь меня, я не трус, только я не могу, я должен, что то решить, но что? Я не знаю. Потому и сижу, тут, уставившись, в темноту, я не знаю, что мне делать Тони?

— Это пройдёт, Мак.

— Нет Тони. С тех пор как не стало Лины, я остановился, понимаешь? Как поезд, потерявший контакт с линией электропередач. Просто остановился и застыл… Нет больше ничего, ни тебя, ни меня, ни всей этой бутафории — он показал на звёзды.

— Ты не прав, Мак. Может, нас с тобой и нет, но, небо есть. И звёзды есть, и жизнь вокруг нас тоже есть, а значит, что где то можем быть и мы. Нужно только постараться, поискать, поверить, что мы есть. И Лина есть, там, — он указал на небо, — и тут, — показал на сердце. — Она с нами, понимаешь?

— Нет! Ты не видел, как она умирала! А я видел, Тони. Это была серна, Тони, молодая серна, сбитая с ног, метким выстрелом, охотника. Если б ты видел её глаза, в них, Тони, застыло удивление, понимаешь? Удивление! Она до последней минуты не могла понять, почему, с ней это случилось…

— Мак, это был несчастный случай.

— Нет, Тони, это не было случайностью. Это ружьё я купил на её день рождения, она хотела научиться стрелять по тарелочкам. А ружьё просто выстрелило, само по себе, когда она разглядывала его. Но видит бог, я проверил его, перед тем как дать ружьё моей девочке. Оно было не заряжено. Ты веришь мне, Тони?

— Я верю тебе, успокойся.

— Если б, я знал, что так произойдёт, я бы лучше выкинул его в озеро, но разве я мог знать? Ведь, говорят, что иногда стреляет и палка, а это было ружьё, Тони, настоящее ружьё, я должен был хорошо подумать, прежде чем дать его моей девочке.

— Что случилось, то случилось, не нужно винить себя в этом. На всё воля божья.

— К чёрту, бога и его волю. Если это его воля, то у меня больше нет бога. Я отказываюсь от него. Я проклинаю его.

— Мак, успокойся, не говори так.

— Да, именно так, я ненавижу тебя бесчувственный и не благодарный истукан. Сколько лет я молился тебе, жертвовал на твои дела, а ты?! Ты поступил со мной, как разбойник с большой дороги. Ты ограбил меня, отнял у меня самое дорогое, будь ты проклят во веки веков. Аминь. — Он заплакал, и слёзы потекли по высохшим каньонам, наполняя их солёной влагой.

— Знаешь Мак, я думаю, не стоит никого винить. Этот выстрел, он был сам по себе, он был предопределён, понимаешь? Я думаю, если б ты даже и не купил ей это ружьё, он бы всё равно прогремел.

Есть вещи, которые находятся вне нашего понимания, вне наших действий, какие бы они ни были, плохие или хорошие. Это как врата, через которые мы входим в мир, и выходим из него. Просто для Лины открылись эти врата, только для неё, понимаешь? Потому, что пришло её время. И ружьё тут не причём. Я думаю, если бы не было ружья, то было бы, что то другое. Я не знаю, что, воспаление лёгких, солнечный удар, или, мало ли, что ещё, дело не в этом. Я думаю дело в том, что она подошла к своей черте. К черте, к которой мы все, когда то подойдём, понимаешь?

— Нет! Она не должна была умереть. Это я должен был умереть, а не она.

— Мак, Мак, послушай меня. У каждого свой час, своя дверь, которая открывается только для него. И не для кого больше. У тебя не было шансов. И ни у кого, кроме Лины.

— Я не хочу, слышишь, не хочу! — Плачет. — Это я подвёл её к этой черте.

— Нет, Мак, не вини себя, это не ты.

— Я Тони, помнишь, того долговязого, хлыща, из города? Того, что увивался за Линой, и просто свёл её с ума. Я ещё говорил тебе тогда, что не нравиться он мне. А…

— Да, Мак, я помню, не волнуйся.

— Так вот, дрянь, он, а не человек. Вечерами крутил роман с Линой, а по ночам ездил в город развлекаться с продажными девками.

— Ты уверен?

— Да Тони, Маара говорила мне, она моя старая приятельница, у неё девочки, в баре, койот, он там развлекался, как хотел. Говорят, распускал руки, направо и налево, а одну из девочек, на полном ходу вытолкнул из машины.

— Лина знала?

— Нет, Тони, она же, как ребёнок