моей оценке, немного за тридцать, одет плохо, подстрижен плохо, с бородкой, которую ему и заводить-то не стоило, уж больно она была реденькая. А кроме того, он сразу показался мне, не могу сказать почему, célibataire[139]. Я имею в виду человека не просто неженатого, но непригодного для женитьбы – вроде мужчины, который прожил всю жизнь священником, утратил мужское естество и ничего уже дать женщине не способен. Да и манеры у него были так себе (это я первое мое впечатление передаю). Мне показалось, что он смущается, что ему не терпится уйти. Скрывать свои чувства он так и не научился, а ведь это первый шаг в сторону цивилизованного поведения.

– Давно ли вы преподаете, мистер Кутзее? – спросила я.

Он поерзал на стуле, сказал что-то – не помню уже что – об Америке, о том, что преподавал в Америке. Я задала еще несколько вопросов и выяснила, что в школе он никогда раньше не работал, хуже того – у него даже диплома учительского не было. Конечно, я удивилась.

– Как же вы можете учить Марию Регину, если у вас нет диплома? – сказала я. – Не понимаю.

Ответ, который мне опять-таки пришлось из него клещами вытягивать, был таким: для преподавания предметов вроде музыки, танцев и иностранных языков школам разрешено нанимать людей, не имеющих дипломов, во всяком случае не имеющих квалификационных аттестатов. Такие люди не получают жалованье, как настоящие учителя, вместо этого школа платит им из денег, которые она собирает с родителей вроде меня.

– Но вы же не англичанин, – сказала я. И это было уже не вопросом, а обличением. Ну что в самом деле? – его наняли преподавать английский язык, платят ему из моих и Джоаны денег, а он не то что не учитель, он еще и африкандер, не англичанин.

– Согласен, по рождению я не англичанин, – ответил он. – Тем не менее я с малых лет говорю по-английски, сдал по этому языку университетские экзамены и потому думаю, что могу ему научить. В английском нет ничего особенного, это просто язык – один из многих.

Прямо так и заявил. Английский – просто один язык из многих.

– Моя дочь, мистер Кутзее, не собирается стать попугаем, который перемешивает слова из разных языков, – сказала я. – Я хочу, чтобы она научилась правильно говорить по-английски и с правильным английским выговором.

На его счастье, тут вернулась с работы Джоана. Ей тогда было уже двадцать, однако в присутствии мужчин она все еще робела. Красавицей она, если сравнивать ее с сестрой, не была – вот, взгляните, здесь она снята с мужем и их мальчиками вскоре после того, как мы возвратились в Бразилию, – не красавица, сами видите, вся красота досталась ее сестре, но она была хорошей девочкой, и я всегда знала, что из нее и жена получится хорошая.

В комнату, где мы сидели, Джоана вошла, еще не сняв дождевика (у нее длинный такой плащ был, я хорошо его помню). «Моя сестра», – сказала Мария Регина, не столько представляя ее, сколько объясняя, кто к нам пришел. Джоана ничего не сказала, только смутилась, ну а учитель, мистер Кутзее, попытавшись подняться на ноги, чуть не перевернул кофейный столик.

«Почему Мария Регина без ума от этого дурака? Что она в нем нашла?» – вот вопросы, которые я себе задавала. Нетрудно было понять, что мог найти одинокий célibataire в моей дочери, которая хоть и оставалась пока ребенком, но уже обращалась в настоящую темноглазую красавицу, но что заставляло ее делать ради этого мужчины то, чего она ни для одного учителя ни делала, – затверживать наизусть стихи? Уж не нашептал ли он ей каких-то слов, от которых у нее все в голове перевернулось? Не происходит ли между ними что-то такое, что она от меня утаивает?

Вот если бы этот мужчина заинтересовался Джоаной, совсем другое было бы дело, думала я. Джоана, может, и равнодушна к поэзии, но зато она твердо стоит на ногах.

– В этом году Джоана работает в «Кликсе» – сказала я. – Хочет набраться опыта. А в следующем поступит на курсы менеджмента. Будет менеджером.

Мистер Кутзее рассеянно покивал. Джоана промолчала.

– Сними плащ, дитя мое, – сказала я. – Выпей с нами чаю.

Обычно мы чай не пьем, мы пьем кофе. Однако днем раньше Джоана принесла домой чай для нашего гостя, «Эрл Грей» называется, очень английский, но не очень вкусный. И теперь я никак не могла сообразить, как мне поступить с его остатками.

– Мистер Кутзее работает в школе, – сказала я Джоане, как будто она сама этого не знала. – Он рассказал, что сам он не англичанин, но английский язык тем не менее преподает.

– Строго говоря, я не преподаватель английского, – сообщил, обращаясь к Джоане, мистер Кутзее. – Я, что называется, дополнительный преподаватель английского. Это значит, что школа наняла меня для помощи ученицам, которые испытывают затруднения с этим языком. Я стараюсь помочь им подготовиться к экзаменам. Так что я – нечто вроде экзаменационного репетитора. Это лучше описывает то, чем я занимаюсь, и дает обо мне представление более верное.

– Нам обязательно разговаривать только о школе? – спросила Мария Регина. – Скучно же.

Однако то, о чем мы разговаривали, вовсе не было скучным. Болезненным – это возможно (для мистера Кутзее), но не скучным.

– Продолжайте, – сказала я ему, не обратив на слова Марии Регины никакого внимания.

– Я не собираюсь оставаться репетитором до конца моих дней, – сказал он. – Это всего лишь то, чем я занимаюсь сейчас, поскольку у меня имеется необходимая подготовка, занимаюсь, чтобы заработать на жизнь. Однако для меня это не призвание. Не то, ради чего я послан на землю.

«Послан на землю». Чем дальше, тем чуднее.

– Если хотите, могу изложить вам мою философию учительства, – сказал мистер Кутзее. – Она довольно кратка. Кратка и проста.

– Продолжайте, – сказала я, – давайте послушаем вашу краткую философию.

– То, что я называю моей философией учительства, – это на самом деле философия ученичества. Она восходит к Платону, я лишь слегка изменил ее. Я считаю, что истинное обучение может происходить только при условии, что в душе ученицы присутствует некое стремление к истине, горит некий огонь. Настоящую ученицу сжигает жажда знания, в учителе же она видит или чувствует того, кто подошел к истине ближе, чем она. Жажда воплощенной в учителе истины настолько сильна в ней, что для обретения этой истины она готова сжечь свое прежнее «я». Учитель же, со своей стороны, распознает и поддерживает горящее в ученице пламя и отвечает на него, сгорая сам, создавая свет