Шрифт:
Закладка:
Здешние собаки не одобряют незнакомых людей, которые бродят ночами по улицам, препираясь. Хоровой лай их становится оглушающим.
– Послушал бы ты себя, Джон, – гневно продолжает она. – Такую чушь несешь! Если ты не одумаешься, то скоро обратишься в зануду, которому только одно и нужно – сидеть в своем углу и чтобы никто его не трогал. Ладно, давай возвращаться. Мне завтра рано вставать.
* * *
Спит она плохо – матрас жесткий, неудобный. Еще до рассвета она встает, заваривает для всех троих кофе, жарит тосты. К семи утра они уже едут, затиснувшись в кабину «датсуна», в больницу «Гроте Схур».
Оставив Джека и его сына в приемной, она идет к матери, однако в палате ее не находит. Ночью у матери случился еще один приступ, говорит дежурная сестра, ее перевели в интенсивную терапию. Ей, Марго, придется подождать в приемной, доктор придет туда и все ей расскажет.
Она возвращается к Джеку и Джону. Приемная уже заполняется людьми. Напротив них сидит женщина, голова ее обмотана вязаным шерстяным пуловером, покрытым запекшейся кровью и закрывающим один ее глаз. На женщине коротенькая юбка и резиновые сандалии; от нее пахнет несвежими простынями и крепленым вином; она негромко постанывает.
Марго старается не смотреть в ее сторону, однако женщине явно не терпится с кем-нибудь сцепиться.
– Waarna loer jy? – рявкает она: Чего пялишься? – Jou moer![135]
Она, Марго, опускает глаза.
Если мать выживет, ей на следующий месяц исполнится шестьдесят восемь. Шестьдесят восемь лет безупречной жизни, безупречной и счастливой. Достойная женщина, с какой стороны ни взгляни: достойная мать, достойная жена, пусть и рассеянная и склонная беспокоиться по пустякам. Из тех женщин, которых мужчинам так легко любить, потому что они явно нуждаются в защите. А теперь она оказалась в этом свинарнике. Jou moer! – какая грязь. Нет, надо будет при первой же возможности перевести ее в частную клинику, каких бы денег это ни стоило.
«Птичка моя» – так называл ее отец: my tortelduifie – моя голубка. Птичка, которая предпочитала не покидать свою клетку. Она, Марго, повзрослев, стала казаться себе рядом с матерью слишком большой, громоздкой. «Кто же меня такую полюбит? – думала она. – Кто назовет своей голубкой?»
Кто-то легко постукивает ее по плечу.
– Миссис Йонкер? – молоденькая, свеженькая сестра. – Ваша матушка очнулась, спрашивает вас.
– Пойдемте, – говорит она. Джек и Джон следуют за ней.
Мать в сознании, она спокойна – настолько спокойна, что кажется отчужденной. Кислородную маску заменила вставленная в нос трубка. Глаза обесцветились, обратились в плоские серые камушки.
– Марджи? – шепчет она.
Марго прикасается губами к ее лбу.
– Я здесь, ма, – произносит она.
Входит доктор, тот же самый, только надевший очки в темной оправе. «Кристиан» – значится на его нагрудной табличке[136]. Он дежурил вчера во второй половине дня, дежурит и сегодня утром.
У ее матери случился сердечный приступ, говорит доктор Кристиан, однако сейчас ее состояние стабильно. Она очень слаба. Приходится проводить электрическую стимуляцию сердца.
– Я хотела бы перевести ее в частную клинику, – говорит она, – в какое-нибудь место поспокойнее.
Доктор качает головой. Невозможно, говорит он. Он не может дать на это согласие. Разве что через несколько дней, когда больной станет лучше.
Она не настаивает. Джек склоняется к сестре, бормочет слова, расслышать которые она не может. Глаза матери открыты, губы движутся, кажется, что она отвечает. Двое стариков, ни в чем не повинных, родившихся в давние времена, им не место в этой стране, ставшей такой шумной, такой озлобленной.
– Джон? – говорит она. – Ты не хочешь поговорить с ма?
Джон качает головой.
– Она меня не узнает, – отвечает он.
[Молчание.]
И?
Это все.
Все? Но почему вы остановились именно здесь?
Решил, что так будет лучше. «Она меня не узнает» – хорошая строчка.
[Молчание.]
Ну, так каков же ваш приговор?
Мой приговор? Пока не знаю – если это книга о Джоне, зачем так много рассказывать обо мне? Кому будет интересно читать обо мне – обо мне, о Лукасе, о моей маме, о Кэрол и Клаусе?
Вы были частью вашего кузена. Он был вашей частью. По-моему, это достаточно ясно. Я не о том спрашиваю: могу я все так и оставить?
Вот так – нет. Я хочу прочитать все еще раз – как вы обещали.
Адриана
Сеньора Насименто, вы родились в Бразилии, но прожили несколько лет в Южной Африке. Как это получилось?
В Южную Африку мы – мой муж, я и две наши дочери – перебрались из Анголы. В Анголе муж работал в газете, а я в Национальном балете. Однако в 1973-м правительство ввело чрезвычайное положение и газету закрыло. Мало того, оно вознамерилось призвать мужа в армию – тогда призывали всех мужчин моложе сорока пяти лет, даже тех, что не были гражданами страны. Вернуться в Бразилию мы не могли, там все еще было слишком опасно, в Анголе нам тоже ничего не светило, ну мы и уехали – сели на судно и поплыли в Южную Африку. Мы были не первыми, кто так поступил, – и не последними.
А почему именно Кейптаун?
Почему Кейптаун? Да без какой-либо особой причины, просто у нас был там родственник, двоюродный брат мужа, владелец овощной лавки. Только-только приехав, мы поселились у него, ждали, когда нам оформят вид на жительство. И им, и нам было трудно – девять человек в трех комнатах. Потом муж нашел работу охранника и мы смогли позволить себе собственную квартиру. В Эппинге, так назывался этот район. А несколько месяцев спустя, как раз перед катастрофой, мы переехали снова в Уинберг, поближе к школе, где учились дети.
Вы о какой катастрофе говорите?
Работа у мужа была ночная, он охранял склад неподалеку от доков. Охранял в одиночку. Произошло ограбление – в склад ворвались бандиты. Они набросились на мужа, ударили его топором. Может, и мачете, но скорее все-таки топором. Одна сторона его лица была словно вбита внутрь. Мне и сейчас трудно об этом рассказывать. Топором. Ударить человека топором по лицу – и только за то, что он выполняет свою работу. У меня это в голове не
