Такой же чай в соседней палатке был сервирован и Смурову. Он его потом долго вспоминал.

После чая взяли меня на перевязку.

Перевязочная палатка по оборудованию и по обилию всяких блестящих инструментов, тоже самых доброкачественных, дорогих и прочных, производила самое отличное впечатление.

Но зато сама перевязка мне уже гораздо меньше понравилась. Высокий краснорожий доктор, сняв наружные бинты, присохшую марлю с раны просто сорвал, что было, во-первых, неожиданно, а во-вторых, здорово больно.

Мне потом объяснили, что это новый европейский способ, так сказать последнее слово перевязочной науки.

Но Бог с ним, с этим новым способом. Старый русский, когда присохшую марлю отмачивали спиртом и потихоньку, осторожно снимали, был много приятнее…

Нужно сказать, что и руки у англичанина были грубоваты, и приемы в достаточной мере лошадиные…

Вообще за мою жизнь, побывав в руках у французских, немецких и английских докторов, я пришел к убеждению, что в смысле ловкости, нежности, мягкости и безболезненности обращения с больными лучше наших русских врачей на свете нет.

Часов в восемь вечера дали нам обед, тоже обильный, но гораздо хуже, чем чай. Особенно плох был суп. Супы англичане готовить вообще не умеют.

Спал я на славу. На какой-то особенной пружинно-походной постели. Таких я никогда потом не видал.

На следующее утро угостили нас со Смуровым утренним чаем.

Дали опять черный чай с консервированным молоком, масло, холодное мясо, яйца, ветчину, рыбу и апельсиновый мармелад. Два последних кушанья, конечно, из жестянок.

Часов в десять утра в дверях моей палатки появилось странное существо. Не то мужчина, не то женщина. Сухая, лет пятьдесяти длиннозубая дама, одета во френч, желтые галифе и высокие желтые сапоги со шнуровкой. По справкам оказалась леди Мюриэль Педжит, которая на свои средства привезла из Лондона 20 «фордов» в целях помочь восьмимиллионной русской армии справиться с немцами.

Кроме настоящих шоферов и механиков, обслуживали ее отряд человек сорок ловких, элегантных людей более чем призывного возраста. Самый старый не больше 26 лет. Все из богатеньких петербургских семейств. Прямая дорога им была бы на ускоренный курс военного училища, а там в прапорщики, в пехоту… Тем более что образование у большинства было не ниже университетского. Среди них я узнал двух моих коллег по Министерству иностранных дел. Но кататься на автомобилях в тылу было, конечно, много интереснее и много вольготнее.

Не успел я переварить мой утренний чай, как два элегантных санитара погрузили меня на носилки и впихнули в «форд». Чтобы было не скучно, со мной села сама лэди Мюриэль, а на козлы посадили Смурова.

Во время дороги качало, трясло и швыряло невероятно, и я не раз с сожалением вспоминал моего вчерашнего «севастопольского» возницу. Через полчаса мы были в Луцке и подкатили прямо к военному госпиталю.

Для нас это было маленькое разочарование. Мы, то есть главным образом Смуров, целились на госпиталь Красного Креста. Они были в 10 раз лучше военных. Оно и понятно. Военно-санитарное ведомство могло тратить на человека в день, кажется, что-то около 75 копеек. А Красный Крест из своих миллионных средств широкой рукой сыпал рубли. Ясно, что и офицеры, и солдаты ловчились попасть именно туда, а не в военные госпиталя.

Но объяснять все это иностранке было не очень удобно, и я сделал вид, что она привезла меня именно туда, куда я хотел.

Госпиталь в Луцке, как и большинство госпиталей на войне, был приспособлен из какого-то учебного заведения. Было бедновато, но чисто, и чувствовался порядок.

Больных и раненых было много. Меня вымыли – большое наслаждение! – и отнесли на перевязку. Марлю не отдирали. Очевидно, на мое счастье, последнее слово перевязочной науки до Луцка еще не докатилось. Положили в маленькую офицерскую палату. Там лежало уже человек пять раненых. Все более или менее тяжело. Никого из них я не знал.

Рядом со мной лежал молодой офицер Гренадерского полка, раненый во время немецкого обстрела 6-го числа. Вливали ему соляной раствор, и был он большей частью без сознания.

Вечером я поймал сестру милосердия и стал у нее выпытывать, сколько времени, по ее мнению, мне предстоит еще у них лежать. Она мне ответила, весьма резонно, что хотя рана моя не тяжелая, но, как всегда, есть опасность заражения… Если температура три дня не подскочит, то, значит, все благополучно, и можно будет двигаться дальше.

На следующее утро перед обедом в палату вбежала та же сестра и стала стремительно оправлять всем одеяла и взбивать подушки. На мой вопросительный взгляд быстро сказала:

– Приехал командующий армией Каледин. Сейчас сюда придет!

Минут через двадцать, со старшим врачом и с адъютантом, вошел среднего роста, еще молодой генерал, с подстриженными усами и загорелым лицом. Вид энергичный и решительный.

Не останавливаясь у гренадера, который разговаривать был не в силах, Каледин подошел прямо ко мне:

– Вы какого полка?

– Семеновского, ваше превосходительство.

– Ранены 7-го числа?

– Так точно.

– Очень хорошо действовали ваши роты. Особенно 12-я…

– Я как раз имел честь ею командовать, но был ранен еще до выхода из первой линии.

– Прекрасно действовали!

Захотелось мне ему сказать про знаменитую артиллерийскую подготовку. Но подумал: он это и без меня знает… Да и что я, штабс-капитан, буду вступать в госпитале в пререкания с командующим армией… Не время и не место. Сказал только:

– Но ведь успеха не было, ваше превосходительство!

– Следующий раз будет успех. Желаю вам поправляться! – И сильно сжал руку.

«Следующий раз»!.. Веселый разговор! Еще два таких «следующих раза» – и, пожалуй, не с кем будет атаковать.

Собирался ли Каледин попытаться в третий раз атаковать с негодными средствами, а ему не позволили, или он сам увидел, что ничего путного из этого выйти не может, но факт тот, что больше атак не было. Наша попытка 7 сентября в этот раз была последняя.

Пролежав три дня в Луцке, наконец, к великой моей радости, я был с очередной партией погружен в автомобиль, и на этот раз уже простые санитары привезли меня на вокзал и погрузили в санитарный поезд.

Тащились мы до Киева три дня. Было это и тяжело, и утомительно, а главное, очень скучно. Денщиков в санитарный поезд по правилам не брали. Но за Смурова я был спокоен. И действительно, когда нас утром сгрузили и на носилках поставили в ряд на платформе киевского вокзала, первый, кого я увидел, был мой верный телохранитель.

Я с тоскою думал, что до Петербурга плестись придется по крайней мере дней восемь.

Лежу на носилках в