Только что вышли – начались потери. Перешагнули через свалившихся и быстро пришли во 2-ю параллель. Там пусто. Значит, 8-я рота, как полагалось, вышла. Не задерживаясь, беглым шагом идем дальше…

На полпути из 2-й параллели в первую линию видим – что-то неладно. В узких ходах, где, чтобы разойтись, один должен распластаться у стенки, чинов попадается все больше и больше… Вид обалделый. Многие уже без винтовок. Плохой знак.

– Почему здесь? Какой роты?

– Отбились… 8-й…

Стрельба по нам еще усиливается. Два или три прямых попадания прямо в ходы… Стенки обваливаются, ходы начинают мелеть…

Еще через десятка два шагов начинают попадаться на дне лежащие люди. Сначала в один слой, потом в два слоя.

Тут и убитые, и раненые, и просто бросившиеся от страха ничком на землю… Таких, пожалуй, больше всего. Идем по живым людям, как по мостовой. Топчем их без жалости. Поднимается злоба. Скоро и по телам нельзя идти.

Шагов за тридцать до выхода в первую линию из людей затор. Сбились в кучу, как бараны. Ход забит окончательно. Что делать? Начинаем бешено вопить:

– Вперед, сволочи! Вперед, мерзавцы! Вперед, так вашу та-так! Вперед!

Колотим задних прикладами, в шеи, в спины…

Ничего не помогает. Пробка из обезумевших, потерявших голову людей.

8-я рота и до первой линии не дошла.

На войне ей вообще не везло, а тут еще перед самой атакой рота оказалась без офицера. Овцы без пастыря. Повел фельдфебель и не довел.

Настал «психологический момент». Стало совершенно ясно, что ежели мы под таким дьявольским огнем минутки две еще задержимся, то мы тут так и останемся и из окопов вообще не выйдем.

Порыв не терпит перерыва – это нам долбили еще в военном училище.

Говорю Комарову:

– Послушай, надо вылезать и идти поверху!

– Да не иначе как так, вашесбродие!

– Ну, Господи, благослови! Подсади меня!

Вылез я наверх, пробежал немножко вперед, повернулся спиной к немцам и стал, что было сил диким голосом вопить:

– 12-я, выходи! 12-я, ко мне!

В числе вещей, которые я привез из Петербурга, был у меня свисток-сирена, с на редкость пронзительным и противным звуком. Других таких в полку не было. Еще на занятиях в резерве я приучил к нему роту. Один протяжный свисток – значило: «внимание». Два коротких – «вызов начальников». Три коротких – «вся рота ко мне».

Вперемежку с криками стал махать палкой и свистеть: раз-два-три… раз-два-три…

Еще раза два крикнул, свистнул и вижу: показывается голова фельдфебеля Ермолова, взводного Камкова, выскакивает один, другой, третий… Кучка здесь, кучка там… Наконец повалили… выскочила вся рота…

В написанном виде это довольно длинно. На самом деле все заняло не больше минуты. Ко мне подскочил Комаров:

– Вашесбродие, не стойте так, бегите, убьют!

Точно не все равно было: стоять или бежать.

Весь воздух кругом выл и свистел. Как сейчас помню, один подлый осколок пропел около самого левого уха. Но в эту секунду мне совершенно было все равно, убьют или нет.

Никакого «упоения в бою и бездны мрачной на краю» я, разумеется, не испытывал. Но то, что мои люди, как говорил державный основатель, «на тысячи смертей устремляясь», по моему голосу за мной пошли, и как пошли, и я знал уже, что и дальше пойдут, доставило мне тогда ощущение самого острого счастья. Это была одна из счастливейших минут моей жизни.

Когда я понял, что кончено, пошли, я повернулся и рысцой побежал к первой линии.

Прежде чем прыгать с саженной высоты в окоп, я на мгновение задержался. В голове промелькнула фигура солдата, вот так же соскочившего и напоровшегося на штык.

Наклонился над окопом и крикнул:

– Пригни штыки!

Снизу ответили:

– Прыгайте!

И четыре руки протянулись, чтобы меня схватить. Прыгнул и почувствовал, что по левой ноге, под животом, меня словно сильно хватили поленом. Боли никакой, только тупой удар. И я как куль упал на руки двух солдат.

– Вашебродие, что с вами?

– Кажется, ранен.

Меня проволокли шага три и положили в маленький открытый блиндаж под бруствером.

В первой линии, помню, было мало людей. Несколько унтер-офицеров, несколько дошедших чинов 8-й роты…

Из офицеров Н.К. Эссен, с неизбежной сигарой… Командующий Е. В. ротой Родриг Бистром. В узком окопе места было настолько достаточно, что когда вся моя славная 12-я спустилась вниз, особенной каши не получилось.

Всем распоряжался почему-то старший пулеметчик барон Типольт, бывший мой вольноопределяющийся, во втором воплощении – помощник статс-секретаря Сената, а тогда капитан и один из доблестнейших наших офицеров.

– 12-я, разберись по взводам!

В противоположность многим раненым, я еще продолжал испытывать сильное возбуждение и большой нервный подъем.

Представилась висевшая в корпусе картина, как Павловский полк идет в атаку и несет на ружьях раненого командира Мазовского.

Я ухватил пробегавшего Типольта за сапог и со слезами в голосе стал ему доказывать, что самое лучшее будет, если 12-я рота понесет меня сейчас вперед на ружейных стволах, как под Прейсиш-Эйлау.

После весьма острых переживаний было в этом, конечно, немножко и истерики.

В мирное время не очень, но в боях Саша Типольт был трезвый человек.

– Не валяй дурака! Какой тут тебе к черту (Саша выразился сильнее) Прейсиш-Эйлау! Сколько народу из-за тебя зря перебьют… Всех, кто тебя тащить будет… Лежи тут и не разговаривай! – И опять закричал: – Ротный командир ранен. Фельдфебель, прими роту! 12-я, приготовиться! 12-я, вперед! Ермолов, веди!

И опять наши молодцы выскочили как один.

Больше моей доблестной 12-й мне видеть не довелось.

И таких людей посылали в такие глупые, жалкие, бессмысленные атаки!

IV. Отвоевали

Еще до выхода роты ко мне подбежал какой-то чужой ротный фельдшер с сумкой через плечо и стал меня перевязывать. Крови было очень много. Вся задняя пола шинели и левая штанина были хоть выжми. В левый сапог натекло по крайней мере полстакана.

Поднялось солнце и начало припекать. В шинели стало жарко. Стоя около меня на коленях, добросовестный фельдшер старался изо всех сил. Так старался, что пот с носа капал мне в рану. Но, затянув мне ногу на совесть, он свое дело сделал, кровотечение остановил.

О том, чтобы отправляться в тыл на перевязочный пункт, нечего было и думать. Артиллерийская стрельба была такая, что без особой нужды умнее было лежать на месте.

В своей норке я пролежал часов шесть, в состоянии полусознательном. Иногда засыпал по-настоящему.

Часов около одиннадцати