– Да уверяю вас, профессор, что если есть недовольные, так это только те, которые всегда и всем недовольны… Я форму ношу с начала войны, третий раз эвакуируюсь, и ни одной серьезной жалобы на санитарную нашу часть никогда не слыхал… А что я от поезда отвертелся, так это понятно. Когда под боком есть лучшее, так хочется лучшего…

– Да я вас и не виню, а все-таки…

Старик любил поговорить, а других попутчиков не было.

Явился Смуров.

Министр снял пиджак, вымыл руки, Смуров полил их спиртом, и приступили к делу. Перевязывал он артистически, так, что лучше невозможно.

Смуров ассистировал и удостоился похвалы.

Потом мне принесли завтрак.

Среди дня профессор заходил ко мне несколько раз. Говорил долго и чрезвычайно интересно. И видел он на своем веку много, и знал много.

Но как я ни старался завести его на жгучие, актуальные темы, смены министров, Распутин и т. п., старая лисица неизменно сворачивала на Турецкую войну.

На следующий день в два часа дня мы были в Петербурге на Варшавском вокзале.

Рейну подали простую карету, а мне санитарную.

Пролежав дней пятнадцать в Александровской общине, я наконец получил костыли.

А еще через несколько дней, когда рана окончательно затянулась, жена со Смуровым перевезла меня домой.

Командиры Соваж, Тилло и Попов

Генерал Эттер ушел от нас в конце июля 1915 года. Он оставил полк на отходе, когда все более и более долгими ночными маршами мы старались оторваться от наседавших на нас немцев.

За время беспрерывных отходов с боями, при полном безмолвии нашей артиллерии, полк сильно растрепался. Во многих ротах оставалось по 30, по 40 человек. Ротами командовали прапорщики и фельдфебели. Часто не успевали подбирать раненых. Таким образом совершенно исчезли два отличных офицера – Николай Карцев и Михаил Тумской. Так как в плену их потом не оказалось, нужно думать, что тяжелыми снарядами они были разорваны и превращены в неузнаваемые клочья.

Для полка эти два месяца, июль и август 1915 года, были самые тяжелые и самые кровавые за всю войну. И все-таки полк ни разу не бежал, в плен попадали только тяжелораненые, которых не было возможности вынести, отходили неизменно в порядке и воинского вида не теряли ни при каких обстоятельствах и ни при какой обстановке.

Не могу сказать, какого июля, но дня через два после отъезда Эттера из штаба дивизии прислали командовать нашими жалкими, но все еще бодрыми остатками полковника соседнего Измайловского полка Георгия Ивановича Лескинена.

Лескинен, уже не молодой полковник, начало войны провел в Петербурге, сначала формируя, а потом командуя Измайловским запасным батальоном. Ко времени назначения к нам он в своем полку батальоном уже не командовал, а занимал должность старшего штаб-офицера и был первым кандидатом на получение армейского полка.

После вконец растерявшегося Эттера получить командиром Г.И. было большое облегчение. Этот потомок «финского рыболова» имел железные нервы, обладал невозмутимостью, хладнокровием и достаточно ясной головой. «Угрюмым» и «печальным пасынком природы» его тоже никак нельзя было назвать. Он был отлично, по-старогвардейски, воспитанный, крепкий пятидесятилетний мужчина, прекрасный собеседник и не дурак выпить. К сожалению, и мы, и сам Лескинен знали, что он «калиф на час» и что командиром его все равно не утвердят. Он не командовал еще и армейским полком. Поэтому ничего нового он не вводил, а ограничивался дачей самых спешных и необходимых распоряжений. В боях с полком, где он держал себя отлично, он провел от 17 августа до 27 сентября. В начале октября гвардию отвели в тыл и взяли в резерв Верховного главнокомандующего. Линия фронта стабилизировалась почти на год, то есть до Брусиловского прорыва. В Первую германскую войну еще придерживались древних порядков: летом воевать, а зимой зимовать. В начале октября Лескинена проводили очень тепло и выбрали его «пожизненным членом собрания». Для чужого офицера это была самая большая честь, которую ему можно было оказать.

После Г.И. Лескинена в командование нашим полком вступил генерал-майор Сергей Иванович Соваж.

Карьера его была такая: в 90-х годах он окончил Александровский (Пушкинский) лицей, выдержал офицерский экзамен и поступил корнетом в кирасиры ее величества (синие). Потом академия Генерального штаба и Японская война. Затем какая-то штабная должность при штабе войск Петербургского военного округа. Помню в этом качестве, в форме подполковника Генерального штаба, он приезжал раз в наше собрание, сопровождая какую-то депутацию иностранных офицеров, кажется французов. Соваж прекрасно знал три иностранных языка, и им постоянно пользовались для такого рода поручений. Стоя около нашего высокого закусочного стола и наливая водку французским капитанам, мог ли он думать, что в следующий раз в это собрание он войдет нашим командиром, но войдет лишь один раз.

Что делал С.И. на Германской войне, мне в точности неизвестно. Знаю только, что с самого начала войны он пошел в строй, работал летчиком-наблюдателем, а затем с большим блеском командовал одним из знаменитых армейских полков, не то Апшеронским, не то Лейб-Бородинским. Свои связи с кавалерией он порвал еще в академии, решив идти по пехоте.

В сентябре 1915 года, состоя по здоровью в 3-й категории «непригодных к строевой службе», я принял в заведование «команду эвакуированных» нашего Семеновского запасного батальона. Как я уже писал в другом месте, все это были наши солдаты, которые после разных лазаретов и госпиталей снова принимали «вид воинский», на предмет возвращения в действующий полк. Было их в команде много, до тысячи человек, причем все они были разбиты на роты, 1, 2, 3 и 4-я, по степени выздоровления и готовности к отправке на фронт. 1-я рота, например, состояла сплошь из уже совершенно здоровых людей, отправить которых можно было в любую минуту.

Так как в наших полковых казармах к 1915 году места для запасных уже не было, моя команда эвакуированных помещалась в здании пустой фабрики, через несколько улиц от расположения полка. Здание было переделано под казарму довольно удачно, но теснота была страшная. Нары были построены в три этажа. Верхние жильцы спать взбирались по лесенкам. Все мои офицеры в команде, числом пять, были также эвакуированные и все с боевыми орденами. Для отъезда их на фронт также существовала очередь.

В середине октября наш добрейший и тишайший, но совершенно не строевой и не боевой, командир батальона Н-ов, который в довершение своих военных недостатков еще панически боялся начальства,