«У меня времени много. Может, сами отвалятся, а может… Помогу. Но попозже, не сейчас». – Опершись на перила, он достал пачку сигарет, прислушался, как под балконом у металлических труб-свай утробно курлыкало море. Ему хотелось, чтобы Вероника встала, подошла к нему и сказала что-то вроде: «Монгол, да ну их». Или: «Саша, милый, прости, они все мне так надоели. Кто они, все эти доходяги неформальные? Пустое место? Соплей перешибить! А ты такой сильный, такой надежный. Пошли вдвоем погуляем».

Он закурил, глянул через плечо на Боцмана. Тот сидел, сгорбившись, и неотрывно глядел на Веронику. Она что-то явно вычитывала ему, размахивая руками.

Монгол отвернулся, выпустил изо рта большое аккуратное кольцо дыма.

«Ревнует. Ведь ревнует же. На мое место метит. Умереть не боится, сволочь», – стучало у него в голове.

Через минуту подошел Боцман, стал рядом. Его порядком развезло. Он облокотился на перила, явно собираясь что-то сказать.

– Ты это… Сигаретой угостишь?

– Держи.

Боцман взял сигарету, затянулся, помолчал.

– Слышь, это моя герла, – наконец сказал он.

– Сам решил? – Монгол удивленно поднял брови. – Или она сказала?

Боцман не ответил, рассеянно глядя в чернильную пустоту перед собой.

«В точку», – подумал Монгол, и решил развить наступление.

– Так что, пошли спросим, – чья?

– Что тебе надо? Что ты к ней прицепился? – взвился Боцман.

– От тебя – ничего. Иди гуляй, пока цел. Я сегодня добрый, – спокойно ответил Монгол.

Боцман замолчал, тоскливо глядя в черную пустоту моря.

– Мальчики! – крикнула Вероника. – Хватит курить. Без вас скучно!

– Сейчас буду! – тут же ответил Монгол.

Ганс снова заиграл. Они стояли, опершись на перила, чуть поодаль друг от друга. Над самой головой Монгола пронеслась большая темная птица, и скрылась в прибрежной зелени.

Боцман засмеялся.

– Ты видел? Над тобой птица пролетела. Плохой знак. – Он ткнул сигаретой ей вслед.

– Что за знак? – не понял Монгол.

– Знак смерти.

– Да мне пофиг! – сказал Монгол, и тут же выронил сигарету.

– Перед смертью такое бывает. – Боцман продолжал улыбаться. – Например, голубь к тебе прилетит, и жить в комнате станет. Или вот так. Птицы – вестники смерти.

– Вестники? Слушай, это так интересно… А расскажи еще про вестников, – стараясь не обращать внимания, как закипает все его нутро, Монгол приобнял собеседника и повел его по балкону пристани, подальше от Вероникиных глаз.

– Ну, смерть… Она повсюду. – Боцман храбро продолжал размахивать сигаретой. – Перед своим приходом она как бы посылает веточку. Птица. Разбитое зеркало. Остановившиеся часы.

– Часы, говоришь? Интересно, – щурясь, говорил Монгол, подталкивая Боцмана к ресторану.

– Э, ты куда меня тянешь? – Тот, наконец, остановился, и, вывернувшись из-под руки Монгола, оперся спиной о парапет балкона. – Так тебе рассказывать?

– Говори! – процедил Монгол, став напротив и уже не чувствуя себя.

– Ну так вот. Она никогда нас не покидает. Но ее не нужно бояться, потому что это бессмысленно. Страх смерти – это глупость. Смерть всегда рядом, она стоит за левым плечом, и все равно никуда не денется. Просто о ней нужно помнить, потому что она – мера веса всех наших поступков.

– Вот как, да? – Монгол качнул головой, набычился. – А хочешь посмотреть на нее?

И, не дожидаясь ответа, толкнул Боцмана через парапет.

Тот опрокинулся навзничь, но повис на ограде согнутыми ногами, рефлекторно схватившись руками за железные перила.

– Сейчас посмотришь, и мне все расскажешь! В подробностях! – зашипел Монгол, стараясь перебросить его ноги. Боцман молча сопел, отчаянно цепляясь за решетку.

За спиной ойкнула женщина, забегали официанты.

– Эй, ты чего, эй! – закричали из ресторана. – Там же бетон! Он себе шею сломает!

Но Монгол ничего не слышал, раз за разом отдирая ободранные в кровь руки Боцмана, которыми тот цепко и упорно хватался за прутья ограждения.

– Умру, говоришь? – не слыша себя, орал Монгол. – Сейчас посмотрим, кто из нас умрет первым!

Несколько человек схватили его за руки, за плечи, и, наконец, оттащили от жертвы. Боцман быстро влез назад, на балкон, и теперь стоял неподалеку, ошарашенно глядя по сторонам и приходя в себя. Оба, взъерошенные, с ненавистью смотрели друг на друга.

– Я тебя убью, – выплюнул Монгол.

– Посмотрим. Птичка-то не ко мне прилетала. – Боцман поглаживал на руках глубокие кровоточащие царапины.

– Я тебя убью, – повторил Монгол.

– Пиплы, ну что вы за люди! – Вероника уже стояла рядом. Она чуть не плакала.

– Валера! Сколько раз говорить? Не пускай никого из посторонних на балкон. – Послышался голос из ресторана.

– Они чай брали… А ну, давайте, давайте отсюда. Не хватало еще трупов.

– Ты с ним? Можешь оставаться! – Боцман быстро взглянул на Веронику и, демонстративно отвернувшись, зашагал к выходу.

– Ну зачем ты так?! – Вероника выразительно глянула на Монгола. – Такой вечер испортил!

И бросилась к набережной, вслед за Боцманом.

– Ника, ты куда? – неожиданно крикнул Ганс, и побежал следом за девушкой. В его раненном возгласе были и боль, и требовательность, и ревность. И что-то еще такое, наболевшее и недосказанное, но по-человечески ясное, что Монгол вдруг почувствовал симпатию к этому, в общем, неизвестному ему человеку, как к соратнику по несчастью.

– Выходите, выходите! – поторапливали их.

– Не гони. – Монгол вернулся за вином, вышел следом. Ганс молча стоял на том же месте и глядел вдаль, на тускло освещенную фонарями набережную.

– Твоя девчонка? – спросил Монгол.

– Ту неделю моя была. – Ганс пожал плечами.

– А я думал, ничья, – вздохнул Монгол. – Ух и лярва. Не поймешь этих баб.

– Да пошел ты! – сказал Ганс и отвернулся.

– Какие все нервные стали, – бросил Монгол и побрел к морю.

«Развел меня, как лошка развел. Жертвой прикинулся, на слезу бабу взял, и свалил», – думал он, снова сев у кромки прибоя, и открыл непочатую баклажку.

Вино действовало как-то странно. Оно тупило, будто мозг с каждым глотком превращался в кусок дерева. Но от этой тупости становилось легче, спокойнее. Чужая боль отрезвила его, и даже почему-то утешила.

– Ладно, упрощаем! – Он тряхнул головой, сбрасывая с себя вязкую патоку этого бесполезного и невнятного романа. – Попадется кто-то из них по дороге, – приложу, и дальше пойду. Придурки волосатые. Уроды. Еще бегать будут, толпами. Автографы брать будут.

Он оглянулся. На берегу кто-то тихо перебирал струны, высоким голосом напевая грустную и протяжную песню. На звук гитары подтягивались люди. Все они тактично садились неподалеку и, негромко переговариваясь, глядели на беззаботное море, на луну и звезды… Спокойный перебор струн совсем убаюкал его.

Он проснулся, когда в злополучном ресторане заиграла бодрая кабацкая музыка. Немного похолодало. Вторая бутылка уже почти опустела.