Но на помощь Лэйду-охотнику пришёл Лэйд-лавочник. Он-то доподлинно помнил все траты, этот хитрый скаредный старикашка, сидящий в своей коморке…

Четыре раза. Он выстрелил четырежды. Значит, ещё одна пуля. Один крошечный свинцовый шар против надвигающейся махины из алой плоти, силы в которой хватит для того, чтобы оторвать ему руки и ноги, точно докучливой, бьющейся об стекло мухе.

Спокойно, приказал он себе, мысленно перетянув паникующее тело вдоль хребта огненным языком хлыста, вынуждая его подчиняться. Спокойно, ты, старый дурак. Положение скверное, но как говорят в Тресте, игра оканчивается лишь с последней картой. А карта у меня ещё есть…

Он задержал дыхание, чтобы судорожным вздохом не сбить в последнее мгновенье прицел. У этой твари, судя по всему, невероятно прочное тело и к тому же почти отсутствующий болевой порог. Бить надо наверняка — между глаз или в горло. Ему нужна половина секунды на выстрел. Половина секунды, чтобы использовать свой последний шанс. Сделать ставку в игре, которая с самого начала велась против всех мыслимых правил…

— Может, я и тигр, — Лэйд сделал ещё один короткий шаг назад, чувствуя лопатками приближающуюся стену, — Но людоедом я никогда не был.

В этот раз прицел был выверен почти безукоризненно. Он видел, как брызнули веером расколотые зубы алой твари, сухими бусинами застучав по полу, как её голова на бугристой шее, похожей на увитый мускулами древесный ствол, беспомощно дёрнулась назад, а тело выгнулось дугой, с такой силой, что хрустнули видоизменённые сросшиеся кости, едва не раздавленные страшным натяжением мышечных волокон.

Попал. Последняя карта была сыграна вовремя.

Лэйд не ощутил облегчения — слишком рано. Тело, содрогающееся в колючих адреналиновых спазмах, ещё не осознало, что спасено, лишь налилось холодной подрагивающей тяжестью, словно превратившись в пудинг из говяжьего жира.

Прочь отсюда. Прочь не оглядываясь из этого музея осквернённой плоти и его мёртвого смотрителя, от затхлого запаха формалина, от которого темнеет в глазах, от старых воспоминаний, скорчившихся на дне высохшего колодца души, точно мёртвые змеи, от…

— Уже лучше. Но всё ещё плохо. Нельзя нажимать на спуск дрожащим от страха пальцем, это сбивает прицел.

Демон медленно выпрямился во весь рост. Пуля вырвала кусок мяса из его лица размером с кулак, образовав обрамлённую осколками зубов истекающую сукровицей дыру, в глубине которой виднелись тонкие пещеристые переборки каких-то хрящей и влажно пульсирующая, похожая на сырую коровью кишку, гортань. Демон поднял руку и запустил палец в отверстие, с глухим ворчанием ощупывая его края.

— Дьявол, это больнее, чем я думал… — он с хрустом попыталось выпрямить несколько расколотых зубов, выпирающих из раны, точно намереваясь восстановить их прежнее положение в пасти, — Ничего. Не стоит переживать. В самом скором времени вам придётся испытать такую боль, по сравнению с которой эта…

Лэйд поднял револьвер, ощущая себя запутавшимся в тяжёлом липком кошмаре.

Скрэээ-э-эк. Скрээ-э-эк. Скрэ-э-э-ээээк.

Палец трижды выжал спусковую скобу, словно отказываясь верить в ошибку. Барабан равнодушно прокручивался вокруг своей оси, не порождая спасительного грохота, не выбрасывая из ствола ослепительного огненного цветка.

— Архаичное оружие, — демон усмехнулось, обнажив перекошенную челюсть и сплюнув на пол несколько костяных осколков, — Как и вы сами.

Лэйд выронил бесполезный уже револьвер, рука злым нетерпеливым хорьком метнулась во внутренний карман пиджака, нащупывая амулеты. Тонкие жестяные лепестки, исписанные едва видимой вязью охранных символов. Костяные чешуйки с выгравированными на них рунами. Стальные иглы, спаянные в жутковатой формы шипастые обереги.

Что-то должно сработать. Что-то должно пригодиться. Надо лишь…

Чудовищный удар опрокинул его с ног, обрушив на завешенную мёртвыми телами стену. Лэйд не успел даже заметить прикосновения мертвецов, по распоротым животам которых скользили его пальцы, силясь найти зацепку, чтоб восстановить равновесие. В голове точно разорвался пороховой заряд, вышибив из неё мысли, оставив только утробное дребезжание — точно кто-то тряс в лёгкой жестяной бочке груду стальных гаек. Удивительно, собственное тело вдруг показалось ему лёгким, только ужасно непослушным, липнущим к стене, как оборванная бумажная этикетка. Надо повернуться, чтобы не встретить второй удар лицом, выгнуться, выиграть шагом спасительный фут расстояния и…

Кажется, он пропустил этот, второй, удар. Тело мотнулось в другую сторону, силясь устоять на ногах, но ноги вдруг превратились в пару скрипучих старых подпорок, едва удерживающих его вес. Чертовски впечатляющая скорость для такой махины, и кулаки — как наковальни… Он выстоит. Ему приходилось сталкиваться с самыми отвратительными тварями, рождёнными Левиафаном, среди них были чертовски сильные и быстрые отродья, превосходившие его во всём — в выносливости, в скорости реакции, в живучести. Но он, Лэйд Лайвстоун, всё ещё стоит на ногах, пусть и подгибающихся, а это значит…

Пальцы всё ещё пытались нащупать спасительный амулет, хоть Лэйд и понимал, что даже если им суждено что-то нащупать, это ничего не изменит. Эта алая тварь слишком сильна для него. Невероятно, неестественно сильна. И дьявольски прозорлива. Так есть ли смысл затягивать чрезмерно мучения, не проще ли…

Лэйд шагнул ему навстречу. Мир перед глазами плыл, серые и сине-зелёные пятна наслаивались друг на друга. Боль огненной трещиной расколола правый бок и заставила его скособочиться, но он всё ещё стоял на ногах. Никто не скажет, что Лэйд Лайвстоун перед смертью встал перед своим убийцей на колени. Лавочники — народ упрямый, это известно всем в Хукахука…

— Ну ты, кровавый выкидыш дешёвой шлюхи… — прохрипел он, выталкивая слова сквозь крепко стиснутые зубы, — Иди сюда и посмотрим, сколько дерьма выбьет из тебя старый Чабб, пока не устанет…

Он так и не почувствовал третьего удара. Но удар этот, должно быть, всё-таки был, потому что последнее, что суждено было ощутить в жизни Лэйду Лайвстоуну, лавочнику из Хукахука, это благословенную темноту, распростёршую над ним кожистые крылья летучей мыши и милосердно погасившей всё сущее.

Лэйд никогда не ощущал в себе особенной тяги к спиртному, несмотря на то, что столоваясь в «Глупой Утке» имел привычку поглощать по меньшей мере четыре пинты светлого индийского за день, а вечер часто завершал бутылкой шерри, не говоря уже о крепчайшем фруктовом пунше, без которого не обходилось ни одно заседание Хейвудского Треста. В то же время он редко позволял себе злоупотреблять выпивкой или, по крайней мере, поглощать спиртное сверх той нормы, что считалась позволительной для человека его положения в Хукахука. Это в большей части было связано с инстинктом самосохранения, чем с душеспасительными проповедями сэра Джозефа Ливси[205], которые он находил такими же пресными и отталкивающими, как патентованные морские галеты. Даже трезвому разуму подчас непросто сопротивляться фокусам Нового Бангора, пьяный же и вовсе рискует сойти с ума, утратив чёткость восприятия и