– Хорошо, Джордж. Пожалуйста, действуй на этой основе. До свидания[1169].

Возвращаемся к обычным делам. Так ли это? На самом деле телефонный звонок, который действительно имел значение, состоялся четырьмя часами ранее тем же днем, когда Буш разговаривал с президентом России Борисом Ельциным. Тон был таким же дружелюбным, но содержание совсем другое.

– Борис, как у тебя дела сегодня?

– Ну, я провел последние два дня, сидя в здании парламента, не выходя из помещения. Господин президент, я хочу вам сказать… Сегодня утром состоялось заседание Верховного Совета России, на котором единогласно было принято решение категорически заявить, что попытка государственного переворота незаконна и не будет иметь никакого эффекта на территории России. Верховный Совет поддержал все указы и решения, которые я принял как президент России. Они также дали мне дополнительные полномочия следить за тем, чтобы, если местные власти поддержат хунту, их можно было отстранить от должности[1170].

Действительно, Буш и Ельцин уже общались за день до этого, 20 августа, когда президент США, надеясь получить «отчет из первых рук», позвонил президенту России и, к его удивлению, дозвонился до самого Ельцина, который дал ему подробный отчет о том, что он назвал «правым переворотом» с целью «захвата демократически избранного руководства России, Ленинграда, Москвы и других городов». Он призвал Буша «убедить мировых лидеров в том, что ситуация здесь критическая»[1171].

В обоих телефонных разговорах Буш подчеркивал, что именно это он и сделает. 20-го числа президент США выступил с решительным публичным заявлением против переворота.

«Я вам очень благодарен за это, – сказал ему Ельцин во время их второго разговора 21-го числа. – Пожалуйста, не рассматривайте это как вмешательство в наши внутренние дела, это важное заявление американского президента в поддержку советского народа. Мы постараемся донести ваше заявление до людей. Люди понимают, что вы говорите, и хорошо это воспринимают».

«Мы будем продолжать поддерживать вас, – пообещал Буш. – Люди во всем мире поддерживают вас, за исключением Ирака, Ливии и Кубы, сумасшедших маленьких стран-изгоев. Люди поддерживают вас больше, чем вы можете себе представить».

Ельцин закончил разговор, пообещав: «Я сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти демократию в России и во всем СССР»[1172].

Прекрасные слова. Но ситуация была не так проста. Судьбы России и Советского Союза больше не были неразрывно связаны. И, несмотря на все любезности Буша по телефону как с Горбачевым, так и с Ельциным, ему было бы трудно бесконечно скакать на двух лошадях одновременно. В тот же день президент США беседовал в Лондоне с Джоном Мейджором, преемником Тэтчер, отметив, что он не хотел подрывать позиции Ельцина или Горбачева, но не был уверен, что именно предвещают события последних нескольких дней. «Из этого у нас может получиться совсем другой Советский Союз»[1173].

Как Горбачев попал в эту переделку? Оглядываясь назад, можно сказать, что причины советского кризиса уходят корнями в генезис перестройки. Горбачев всегда был скорее провидцем, чем практическим политиком, и его первоначальное стремление вернуться «к Ленину» – вернуть марксизм-ленинизм, предположительно, в чистом виде, таким, каким он был до того, как его осквернил Сталин, – оказалось совершенной утопией. Начиная с 1987 г. он все чаще пытался уйти от командной экономики, постепенно открывая доступ к рынку, одновременно ослабляя хватку однопартийного государства, осторожно допуская некоторую степень политической оппозиции.

Однако результаты такой политики были половинчатыми: СССР оказался на экономически ничейной земле в условиях запутанного политического плюрализма. Такая ситуация стала следствием отсутствия у Горбачева четкой стратегии, но она также отражала прагматичную вынужденность работы в рамках старых порядков, пытаясь построить нечто новое, – при этом не вполне понимая, а, собственно, что оно собой представляет. Восточноевропейские лидеры, такие как Ярузельский, Немет и Гавел, столкнулись с аналогичными проблемами, но их экономика была меньше, а командная догма там не была так глубоко укоренена. Более того, после 1989 г. Польша, Венгрия и Чехословакия предприняли масштабные программы по полному переходу к рынку и к тому же воспользовались значительными пакетами западной финансовой и продовольственной помощи. Так, к 1990 г. непродуманные реформы Кремля погрузили СССР в экономический хаос в момент нараставших политических потрясений. Движение к реформе цен породило сильную инфляцию, явление, которое в СССР не наблюдалось со времен Второй мировой войны, и Горбачев был вынужден начать печатать большее количество денег[1174]. Данные официального советского индекса цен показали, что в 1990 г. денежная масса выросла на 21,5%, в то время как доходы и расходы выросли лишь на 15%. Даже в секторах, полностью контролируемых государством, инфляция цен составила 5,3% (по сравнению с 0,6% в 1988 г.).

Цены на нерегулируемых колхозных рынках выросли на ошеломляющие 71% в течение 1990 г. Тем временем рубль в период с 1989 по 1991 г. потерял треть своей стоимости по отношению к доллару[1175]. «Экономические проблемы глубоко укоренились в системе, – с явным преуменьшением проблемы отмечалось в докладе ЦРУ, – но усилия по реформированию системы будут замедлены из-за того, что приоритет будет отдан стабилизации экономики»[1176].

Более того, нерешительные реформы Горбачева усугубили дефицит государственного бюджета, который вырос с 4% ВВП в 1985 г. до 12% в 1989 г., или примерно с 30 млрд руб. до примерно 125 млрд. Он увеличил импорт с Запада, например, станков, чтобы стимулировать модернизацию советской промышленности. Но затем цены на нефть и газ на мировом рынке рухнули, что еще больше сократило национальные доходы. Государственная собственность на средства производства также распадалась, особенно после Закона 1988 г. о кооперативах, который быстро породил плохо замаскированные частные предприятия, хотя Горбачеву само понятие «частная собственность» для ведущего социалистического государства мира оставалось идеологически неприемлемым. «Попытка восстановить частную собственность означает движение назад и является глубоко ошибочным решением». Поэтому он настаивал на том, чтобы говорить о «социалистической собственности». Впрочем, этот термин охватывал и кооперативные предприятия, часть из которых открыто производила дорогостоящие предметы роскоши для получения быстрой прибыли, в то время как страна испытывала серьезный дефицит в таких предметах первой необходимости, как мыло и спички, овощи и фрукты, хлеб и говядина, автомобили и радиоприемники. Запаниковавшие потребители начали откладывать деньги.

Третий год подряд, начиная с 1987 г., советский народ испытывал значительное ухудшение показателей потребительского благосостояния. Только за 1990 г. ВВП сократился на 8%[1177]. При Горбачеве жизнь простых советских граждан становилась хуже, а не лучше. Он с горькой иронией признался Съезду народных депутатов, что видел ветеранов в автобусе в Москве с плакатами с изображением Брежнева, увешанного медалями, и Горбачева, украшенного продовольственными карточками[1178].

На 1990 г. правительство разработало план «стабилизации», но его грандиозные цели, такие как сокращение дефицита бюджета вдвое и увеличение производства потребительских товаров на 12%, оказались несбыточными,