как бы струящееся туловище, покрытое изумрудным мхом, а над ним улыбалась золотисто-зеленая маска, изо рта и из глаз которой тянулись зеленые побеги, а над ней блестела листвой зеленая крона. И когда существо это приобрело окончательный вид, оно твердым размашистым шагом выступило из пламени, и перед толпой предстала высокая зыблющаяся фигура с копной изумрудных волос, закутанная в огненный плащ, вьющийся следом. И, оставив толпу жителей Последнего Селения, оставив своих спутников, существо приблизилось к непреодолимой скале и коснулось ее рукой. И ударил из этого места поток зеленой огненной влаги с водой от талого льда, и потек, словно лава, расплавленный камень. И расселась скала, или протаял в ней высокий узкий проход, а в нем гранитные ступени вели в тоннель, по сторонам которого тянулись ряды колонн, а стены словно бы образованы сплетениями извилистых корней из зеленого-презеленого льда, и, когда существо проходило мимо, стены эти ярко сверкали и отражали пламень листвы. Дойдя до конца, существо погрузилось в недра горы, и свечение, мигнув, померкло.

И начал костер угасать, и озарилось небо огнем рассвета, и грозно чернела расселина, чернела и не смыкалась.

Агата зовет всех перекусить. Джон Оттокар признается, что с удовольствием бы остался; они с Агатой обмениваются улыбками. Фредерика отчасти довольна: ей хотелось бы, чтобы Лео познакомился с Джоном Оттокаром в спокойной, непринужденной обстановке. Она благодарна Агате. Она также видит, что Джон Оттокар оценил красоту Агаты. Она помогает Агате приготовить стол на скорую руку. Сама не смогла бы: у нее только яйца, немного сыра, фрукты, два кусочка курицы. Агата делает большой салат: рыба, фасоль, яйца, зелень, помидоры. Климент и Тано говорят, что им пора домой. Им надо в церковь, мямлят они. Они католики, но не из тех, кто против Ночи Гая Фокса. Агата предлагает приготовить к салату блинчиков. Фредерика взбивает тесто.

– Кажется, он очень славный, – говорит Агата Фредерике.

– Мы с ним просто встречаемся.

– Но ведь тебя это устраивает?

– Он не предупреждает, когда придет, когда нет.

– А ты бы хотела?

– Я не хочу хотеть. Я не хочу, чтобы это для меня что-то значило. Не могу себе позволить… – Не окончив фразы, она начинает другую: – Но это не очень-то удобно, когда не знаешь, придет человек или нет.

– Ты можешь его попросить?

– Не знаю. – Она задумывается. – Едва ли какой-либо ответ будет иметь смысл.

– Неизвестность изматывает, чего только в голову не лезет. Лучше не доводи до этого. Знаю: сказать легко, а вот сделать…

– Но он правда очень славный.

– Красивый – это точно. Впрочем, и славный, кажется.

К Агате так мужчины не ходят, ни стар, ни млад, думает Фредерика. А Саския будто бы рождена в результате партеногенеза. Но такого быть, разумеется, не может. Кто-то где-то есть или был. Расскажет как-нибудь? Вряд ли.

В гостиной Агаты Джон Оттокар учит Лео и Саскию играть в «камень, ножницы, бумагу».

– Протягиваете руки, – объясняет он.

– Одновременно, – выговаривает Лео.

– Одновременно, – кивает Джон Оттокар.

Его гладкие золотистые волосы спадают на лоб. Он показывает. Плоская ладонь – бумага. Вытянутые на манер вилки пальцы – ножницы. Сжатый кулак – камень. Ножницы режут бумагу, камень тупит ножницы, бумага оборачивает камень. Дети очарованы. Каждый выбрал свою стратегию. Лео всякий раз меняет фигуру: он камень – ножницы – камень – бумага – ножницы – бумага – камень – бумага. Саския терпеливо держится одной: бумага – ножницы – бумага – ножницы, потом вдруг ножницы, потом камень – ножницы – бумага – ножницы. Джон Оттокар смеется и ведет счет.

– Я в вашем возрасте в это играл со своим братом, – рассказывает он.

– Кто выигрывал? – спрашивает Лео.

– Никто. У нас всегда было одно и то же. Один в один. Двое ножниц, две бумаги, два камня.

– Так скучно, – замечает Лео.

– Не скучно: обидно. Игры не получалось.

– Это у нас с Лео так, когда мы играем на блокфлейте. Потому, что мы только две ноты и знаем: «ре» и «ми».

– Что-то вроде этого. Мы тоже на блокфлейте играли.

Он остается и до вечера тихо играет с детьми. Вырезает ножницами деревья из газет, вклеивает в книгу картинки с динозаврами, болтает с Агатой и Фредерикой. Соглашается вместе поужинать и помогает уложить Лео, сидит в углу спальни, подальше от света, и слушает, как Фредерика читает про крота Серошкурика, ежика Ощетинкера[202] и древнеримскую монету. И вот Лео уложен, и он идет за Фредерикой к ней в комнату, опускает жалюзи, берет за плечо. Фредерика поворачивается, она словно комок нервов. Он уверенно кладет руку ей на шею, на ягодицы, уверенно прижимается губами к ее губам, прижимает ее тело к своему. Тело его согревает, горячит. Она отшатывается, отводит губы и произносит заплетающимся языком:

– Так нельзя.

– Что нельзя? Что? Что тебя беспокоит? Все нормально, нормально.

Он изо всех сил старается, чтобы их тела – даже в одежде – слились воедино.

– Нельзя нам. Лео. Лео. Я не могу. А ты – вот так запросто…

– Хорошо. Садись рядом. Посидим, успокоимся.

Садятся на диван. У неудовлетворенного желания свой трепет, своя прелесть. И они наслаждаются. Не раздеваются, не занимаются любовью. И когда заглядывает сонный Лео, бормоча, что никак не может уснуть, он не замечает ничего предосудительного, не чувствует острого запаха, не видит тел в таком виде, в каком видеть не нужно. Перед ним только крупный улыбающийся мужчина в разноцветном свитере и худая рыжеволосая женщина в шоколадной рубашке и бархатных сиреневых штанах.

Они не разговаривают, пара слов – и все. Просто сидят, сидят рядом. В полночь Джон Оттокар собирается уходить. Уже на лестнице Фредерика говорит:

– Лео на следующих выходных не будет. Приходи…

– Не смогу. – И кажется, больше он ничего не скажет. Но он продолжает: – Я буду на одном выездном религиозном мероприятии. Группа собралась. Квакеры, кое-кто с Цейлона, доктора. Доктора – это впервые. Я… я на этих собраниях бываю, когда приглашают. И на этот раз пригласили. В эти выходные.

– А где это? – спрашивает Фредерика; спросить «Зачем?» язык не поворачивается.

– Какая разница? Есть такая обитель, называется «Дебри», в бакингемском поселении квакеров Четыре Пенни. Знаю, названия те еще. Но названия, слова – пустяки: взять и переименовать. Я хотел тебе рассказать, но подумал, тебе не понравится, неинтересно. Религия ведь – это не твое.

– Я ничего против религии не имею.

– Нет? Тогда на досуге расскажешь, как ты к ней относишься. Мне иногда кажется, что имею, но она есть, и от нее так просто не отмахнешься.

– Я и не пытаюсь.

Он смотрит на нее так, будто большего скептика в мире нет.

– Напрасно я об этом заговорил. Тем более мне запретили…

– Джон!

– Ну вот, уже злишься.

– При чем тут я, если ты сам не разобрался еще?

– Да, это я зря. Виноват. Ну, иди ко мне. Обними меня.