там перерезать этим инструментом себе вены. До запястий было добраться трудно, и было слишком холодно: в итоге она рухнула там, «можно сказать, в кровавую кашу». От холода кровь идти перестала, девушку нашли и отвезли в больницу. Перевязали, зашили. Ей там понравилось. Стала санитаркой, а потом выучилась на медсестру. Работает в операционной. Нравится. Чувствует, что людям нужна. Я спросила: а беконорезка куда делась? Он не знал. Продала, наверно. Может, сейчас ею нарезают бекон, используют по назначению. Эта история интересна не только словом «беконорезка», но и тем, что оно описывает: жужжащее лезвие, созданное для конкретной задачи, а не для самоубийства. Это рассказ о сообразностях и несообразностях, возможно испорченный этим лишним комментарием, но я научусь их опускать.

Через пару дней – еще история.

В салоне «Видал Сассун» на Бонд-стрит сидит женщина. Ее длинные волосы впервые превращают в ровную, короткую, объемную стрижку с кинжально-острыми линиями прядей. Двое молодых людей занимаются затылком. Под ногами – локоны, пряди того, что минуту назад было частью ее тела. Масса отстриженного мягкая, скользящая, срезки волос колют между воротником и кожей. Один из парикмахеров тянет две прядки ее новых волос вниз, к челюсти. Ей больно. Она хочет поднять голову, посмотреть – он снова слегка тянет вниз, больно. Другой колдует острыми ножницами над затылком. Она слышит шелковистый шелест. Задел кожу. Больно. Нарочно, что ли? За работой молодые люди разговаривают. «Глянь вон на ту: ишь вышагивает, думает, она – отпад, высший класс, а она – оторви да брось: посмотри, что он ей на затылке соорудил, кукиш какой-то. Думает – заглядение: это он ей сказал и зеркало держал так, чтобы поверила. А сам срезал волосы сзади, так что только этот клок и остался, и видно, что затылок шишковатый». Смеются. Женщина в их руках пытается поднять голову, но ее снова дергают вниз. «Никогда не забуду», думает она, но почему, не понимает. Мало ли бывало в жизни неприятностей, унижений, но почему это – «никогда»? Ей разрешают поднять голову. Сквозь слезы она видит свое лицо. Ей говорят, что вышло прекрасно. Острая, как лезвие, линия пряди, очерчивающая лицо вниз от виска. У всех женщин в зале одинаковые стрижки, и все, кто так пострижен, выглядят одинаково прекрасно – кроме тех, кому эта стрижка не идет. Она дает парикмахерам чаевые, хотя не хочется. Стрижка выглядит здорово. А сама она как?

Это уже явно лучше, чем «Я встала. Пошла в туалет». Здесь нет «я», хотя история эта правдивая и она про Фредерику. Она ощущает какое-то чрезмерное эстетическое наслаждение: слова не вызывают тошноты, и она нашла, как написать правильно, как что-то взять и прижать (прямо как те молодые люди ее прижали, думает она, но не хочет портить минуты наслаждения). Та сцена врезалась ей в память, приобрела добротную завершенность. Вместе с методом Берроуза, беконорезкой, Ницше, Блейком и «Расколотым „Я“» – что-то в этом есть.

XV

Октябрь 1965 г.

Занятия у вечерников идут полным ходом. Фредерика читает о Достоевском, Томасе Манне, Кафке, Сартре. На текущий семестр Джон Оттокар не записался, и Фредерике пока ничего по этому поводу не сказал. Остальные по большей части присутствуют – уже друг с другом на короткой ноге, и у кого что спросить, каждый знает. Образовались парочки, пустила корни ревность. Джуд Мейсон не вернулся, хотя его бегемотовая кожа все так же серела в красном сиянии натурного класса училища Сэмюэла Палмера, а в тамошнем почтовом ящичке Фредерики регулярно обнаруживаются открытки с цитатами из Ницше. Лео в школе нашел себе товарища, который живет по соседству: рослый чернокожий мальчуган с широким, добрым лицом. Зовут Климент Аджьепонг. У него есть брат Атанасий, мать – медсестра скорой помощи, работает по ночам, и то пропадающий, то возникающий отец: «чем-то торгует». Аджьепонги – англичане во втором поколении, родом из Ганы. Климент Фредерике нравится. Он входит в шайку мальчишек, носящихся по площади и подозреваемых в следующих преступлениях: звонят в дверь и убегают, выкручивают дворники у машин, отбивают горлышки у бутылок с молоком и портят приоконные ящики для растений, которые можно встретить в более облагороженных домах со свежей побелкой и новыми латунными кольцами-ручками на дверях (некоторые, правда, уже вывинчены). Фредерика что-то чувствует к Клименту, но едва ли кому-то может это чувство описать. Она очень рада, что они с Лео сдружились: им нравится играть, разговаривать. Она рада, что Климент нравится и ей, она смеется над его шутками, слушает его истории. Она рада, что у ее сына есть чернокожий товарищ, и товарищ настоящий. Она также рада и потому, что до дружбы с Климентом Лео на площади несколько раз как будто бы нечаянно сбивали с ног. Исчезали отданные поиграть автомобили. Исчез и его трехколесный велосипед, но потом чудесным образом все-таки нашелся – правда, без звонка и без резинок на педалях. Все это Фредерику беспокоило. В свои школьные года она пережила много чего: ее и колотили, и подножки ставили, и одежду рвали. Все это нормально. Но она не чувствовала никакой опасности на пути из дома в сельскую школу и позднее, чуть повзрослев, когда ездила на автобусе в Блесфорд. И ей бы хотелось, чтобы площадь Хэмлин-сквер тоже была островком сельской жизни в городе. Но, увы, это не так. Тут опасностей больше. Впрочем, ей – и всем ее современникам – еще только предстояло узнать, что такое постоянно чувствовать угрозу. В 1965 году боязнь городского пространства была разве что в зародыше. Куда сильнее Фредерику пугало, что юристы Найджела пронюхают об украденных игрушках и велосипеде. Она представляет заплаканного Лео с грязными коленками на лужайке, верхом на Угольке, который переходит на легкий галоп. Или как в раздевалке частной школы над ним измывается одноклассник-задира в форменных шортах. Эти мрачные мысли приходят ей в голову, когда она потчует Климента домашними лепешками с вареньем и читает мальчикам «Сказку о мистере Тоде».

Климент собирает древесину для костра. В Ночь Гая Фокса[200] принято разводить костер на небольшом кусочке земли в самом центре Хэмлин-сквер. Мальчишки обшаривают все окрестные магазины в поисках ящиков от овощей и сломанных стульев. Слишком много картона – это плохо, сообщает Климент Агате и Фредерике, потому что всюду будут летать обугленные клочки, нужно дерево, ведь оно горит медленно, но верно. И никаких сидений от разбитых машин – вонь от них страшная, только старая добрая древесина. Свою лепту в сбор материалов для костра вносят и папаши – работяги и средний класс. Но вот ночью, в предрассветные часы, кто-то похищает все,