что было собрано: так и не нашли, даром что был послан экспедиционный корпус к местам для костров в соседних кварталах, котлованам от бомбежек и футбольным полям. Сбор материалов начинается по новой, но теперь выставлена стража: днем – мальчишки, в позднее время – один праздношатающийся чудак. Лео очень взволнован происходящим. Он пока не знает, каким выйдет костер, но воображение уже полнится огнями на фоне ночного неба. Но вот он с ужасом спохватывается, что день костра выпадает на выходные, которые он теперь то и дело проводит в Брэн-Хаусе. Он объявляет Фредерике, что не поедет. И это первый его протест в том, что касается передвижений между родителями. Из очередной поездки в Брэн-Хаус он возвращается бледным и мрачным, чем он там занимался и о чем говорил, не рассказывает. Фредерика не спрашивает и не собирается, надеясь на такое же благоразумие и с той стороны. Ей даже думать не хочется о том, как Пиппи Маммотт или одна из теток расспрашивает его о Школе Уильяма Блейка, о Клименте, о Джоне Оттокаре, которого она с Лео так и не познакомила, хотя он пару раз видел, как Фредерика с ним вместе сидит – только сидит! – когда он уже в постели. Фредерика не хочет знать, о чем его там спрашивают, и эта жажда незнания ее сдерживает. Но воображение работает, и она встревожена. Ведь из любых его слов, пусть сказанных и непреднамеренно, можно состряпать основания для того, чтобы его у нее забрать.

Когда будет костер, я не поеду, говорит Лео. Не поеду. Фредерика отвечает: надо поехать. Лео: не поеду. Хочу посмотреть костер. Останусь тут. Фредерика высказывает надежду, мол, и в Брэн-Хаусе костер будет. Лео уже задыхается от злости, сопит и визжит, напоминая Фредерике ее споры с отцом.

– Я могу спросить у твоего отца, – произносит Фредерика.

– Можешь. Но не спросишь, – огрызается Лео.

– Не решаюсь.

– Ты меня не любишь, не хочешь, чтобы я оставался с тобой, я тебе не нужен! – вопит он в ярости.

Фредерика звонит Арнольду Бегби, после обмена письмами он подтверждает: в Херефордшире затевается отменный костер, большой-пребольшой. У Лео новый срыв, а потом он перестает разговаривать. И безмолвствует целые сутки. На другой день, принеся домой ужин, Фредерика слышит его голос – он разговаривает по телефону:

– Ты мне сам дал его. Сказал, как позвонить, если будешь нужен. Сейчас ты мне нужен. Я хочу на костер здесь, на этой площади. Мы сами его делали.

Слушает ответ.

– Я знаю. Там тоже будет хорошо. Но я в него душу вложил.

Фредерика восхищена таким выбором слов. Душу вложил.

– Я же говорю, она не хочет, чтобы я остался. А то зачем бы я звонил? Ничего она не благоразумная, ты сам знаешь! Она не понимает, как мне нужно быть на этом костре с друзьями. Она думает, ты не поймешь, почему именно этот костер, но я знаю, что поймешь. Правда?

Слушает ответ.

– Значит, мне можно остаться? Спасибо! Я знал, что ты поймешь. Сейчас я ее найду, и ты ей скажи. Просто скажи. Вот она.

– Фредерика?

– Да?

– Что происходит? Чего ты там устроила? Почему ему нельзя остаться посмотреть на костер, раз он в него душу вложил?

– Я думала, ты свои выходные просто так не уступишь.

– Чтобы он подумал, что я деспот? Вместо этих выходных пускай приезжает на другие. Если он чего-то уж очень хочет, пусть просит, не надо им помыкать. Ты что, в этот вечер не сможешь быть с ним? У тебя какие-то планы?

– Да нет, могу, конечно. Я всегда с ним. Просто…

– Я-то думал, на этот вечер у тебя свои планы. В общем, я не против. Пусть приезжает на неделю раньше. Мне это вполне подходит, есть дела в Голландии… Не важно. Все в силе, только на неделю раньше. Дай мне его.

– Спасибо, – на проводе уже Лео. – Я знал, что ты все устроишь.

Аппарат довольно покрякивает.

Фредерика сердито уходит на кухню.

Лео возвращается из очередной поездки в Брэн-Хаус. Его рыжая голова острижена и обрита, да так, что хорошо просматривается бледная макушка. Фредерика в ужасе. Она ловит его в объятия, а он, как всегда, прижимается к ней, крепко-крепко, почти душит.

– Что они с тобой сделали?

– Пиппи сказала, что я похож на девочку. И на эльфа или на хиппи какого-нибудь. Она сказал, что сделает из меня маленького джентльмена.

– Тебе нравится?

– Не очень-то. Холодно. И мне кажется, я выгляжу глупо. Хотя у Климента тоже волосы короткие. Он кудрявый. А мои болтались. Давно пора к парикмахеру, Пиппи сказала.

– Тебе в парикмахерской не нравится.

– Нет. Эта жужжалка на шее. Пиппи стригла ножницами и бритвой. Она говорила: «Полюбуйся, как у меня получается». Всем понравилось. Но мне холодно, дует, и вообще у меня голова как будто без волос. Они же потом вырастут?

– Вырастут.

Климент и Атанасий, которого называют Тано, уже сделали своего Гая Фокса и теперь таскают его по близлежащим улицам в сломанной каталке. «Монетку для Гая», – просят они у метро, у выхода к Хэмлин-сквер. Чучело сделано из выцветшей, чайного цвета подушки, на которую натянули зелено-оранжевую рубаху с попугаями и пальмами. К «плечам» прилажены безвольно болтающиеся розовые резиновые перчатки, а снизу к качающемуся тулову приделаны детские туфельки, все дырявые. Лицо – маска из яркой оранжевой бумаги, раскрашенная фломастерами: круглые глаза, колючие ресницы, лихо закрученные усы. Маска приделана к продырявленному футбольному мячу, на макушке которого красуется бейсболка с надписью «Проснись и пой!». Агата, выйдя из метро, изучает это творение критическим оком.

– Ну хорошо, монету я дам вам – что-то действительно сделано. Другие умудрились выпрашивать награду, просто нарисовав рожицу на коробке из-под стирального порошка. Но в вашем чучеле меня удручает его безрукость и безногость. Вечером принесите, еще над ним поколдуем.

В назначенный час Климент и Тано являются на своем скрипучем передвижном средстве, и Агата помогает им начинить старое трико макулатурой. Ноги Гая обретают андрогинную округлость, руки получаются тоже полные, плотные. Агата рассказывает Фредерике, что болтающиеся перчатки-культяпки вызвали у нее жалость и ужас, «будто насмешка над жертвами талидомида»[201]. Вообще, вся эта возня с гаями фоксами ей претит: праздновать сожжение жалкого заговорщика, пойманного столетия назад, Фредерика согласна, но вспоминает, что в детстве это было всегда весело, особенно после войны, когда вновь можно было запускать фейерверки. И я не хочу, говорит она, лишать их того, что было у нас. Но как подумаешь: пальцы и все внутренности этого человека горят и шипят – какой ужас, какая боль, зачем все это? Да, соглашается Агата.

Персонажи «Бегства на Север» достигли непроходимой преграды из льда и камня, отвесных обледенелых скал, холодных и угрюмых. Они находят приют в Последнем Селении, немногочисленные