постоянно хотел есть. На завтрак был горячий кофе с МОЛОКОМ, опять масло, опять rillettes и золотистое варенье из сливы мирабель. Я ел, и мне казалось, что это сон. Жизнь — прекрасное изобретение при условии, что живешь хорошо. После двух лет пещерной жизни я внезапно погрузился в настроение солнечного утра, пахнущего кофе и вареньем. Забываю о войне и испытываю чувство полной свободы. Мне казалось, я помолодел на несколько лет, внутреннее напряжение спало, и, испытывая совершенно животное наслаждение всем вокруг, я был ошеломлен. Самым большим нервным потрясением для миллионов людей будет конец войны. Когда после завтрака я выбежал в сад, плавно спускавшийся к берегу небольшой речки, когда снова увидел блестящие от утренней росы листья и привязанную к колышку лодку, под которой вода жадно чавкала и чмокала, я сказал себе, что это правда, что была другая жизнь и когда-нибудь, если я доживу, опять будет другая жизнь. Простившись с домочадцами, мы сели на велосипеды и поехали по красивой дороге, тянущейся вдоль Сарты. Мы проезжали через городки, в которых стояли немцы. Эсэсовцы, дивизии фюрерской гвардии «Адольф Гитлер» и «Гроссдойчланд», дефилировавшие в июле по Елисейским Полям. Солдаты ходят в плавках, несмотря на возмущение жителей. Здесь у них рай. Ставленники берегут их. На крышах домов пулеметы, в сараях и амбарах автомобили и танки. В каждом городе одно и то же, сейчас весь департамент Сарт оккупирован эсэсовцами.

Дорога тяжелая, полуденная жара. Наконец примерно в час дня встречаем на пути Лину с четырьмя парнями. Она выехала нам навстречу. Бася очень устала, еле крутит педали, но едет. Уже видно Шамбеле. Дома как игрушечные, и над ними башня церквушки. По сторонам, среди полей, острова деревьев, окружающих châteaux[593] окрестной знати. Местный департамент, Мен и Луара, еще довольно патриархальный и феодальный и в целом роялистский. При въезде в город видим свадьбу. Свадебные гости идут парами, уже хорошо поддатые, и поют. Женщины и мужчины в основном в черном, а толстая шатающаяся баба, с трудом поддерживаемая маленьким и худым мужчиной, кричит и поет, заглушая всю компанию. Нет ярких красок и жизни. Черные одежды, невеста в модном платье и в шляпе на фоне белых каменных домов, освещенных солнцем, прерывающиеся песни без мелодий, скорее монотонные, — все какое-то мертвое. Сенкевич в одном из писем из Франции писал: «…у нас фантазия и народная поэзия питает книжную, здесь все наоборот: книжная — народную». Это видно на каждом шагу. Французская деревня — мертвая и бесцветная. Сразу приходит на ум «Евгения Гранде» Бальзака. Никто из французских писателей не сумел так отлично вжиться в деревенскую жизнь, в ее мертвость, серость и бесцветность, в материализм и бездушность эксплуатации земли, которые здесь царят.

Подъезжаем к дому. Большое двухэтажное здание с красивыми пропорциями времен Второй империи. Сад, спускающийся почти к реке. Здороваемся, нас принимает хозяйка дома, тетя Роберта, мадам Базен. Маленькая старушка, лицо энергичное, волосы седые, большое достоинство во всем ее облике. Несколько лет назад у нее парализовало всю правую сторону. Сегодня, благодаря своим усилиям и энергии, она опять ходит, прихрамывая и ловко управляясь правой рукой, почти бессильной. Язык у нее изысканный, в предложениях — аромат ушедшей эпохи, пересыпанный словами, которые уже не используются в обычной речи. Кроме того, в доме живут родители Роберта и мать его жены. Однако с первой же секунды во всем доме чувствуется рука мадам Базен. Она отдала нам свою комнату, и мы в восторге. Я сажусь в кресло, смотрю в окно, обрамленное желтым ситцем, и тихо декламирую Андре Моруа:

Dans votre salon directoire

(Bleu lavande et jaune citron)

De vieux fauteuils voisineront

Dans un style contradictoire

Avec un divan sans histoire

(Bleu lavande et jaune citron)[594].

Снизу раздается звонок, приглашающий к столу. Мы входим во время молитвы, исполняемой детьми. Во время обеда разговор идет о нашем путешествии, о Париже, о немцах. Мадам Базен рассказывает о них с той великолепной изысканной злобой и презрением, которые можно выразить только по-французски. Я заслушиваюсь, как и ночью, когда мадам Винье говорила о них. Несколькими словами и тоном, специфической интонацией голоса, иногда почти неуловимой для неопытного уха, она выражает всё. Чувствуется, что каждый шаг подкованного сапога на ухоженной ступеньке лестницы, по каждой доске паркета отозвался в ее сердце болезненным уколом. «А там, в конце сада, они поставили пушку… и резали ветви яблонь, чтобы прикрыть ими автомобили…»

После обеда, усталые и расслабленные, мы переходим в гостиную на кофе. Гостиная является произведением искусства. Разговор заходит о семье. Роберт даже принес старые пергаменты, он явно гордится прогулкой по XVII веку. История взлета и падения семьи. Мадам Базен внимательно слушает, периодически вставляя несколько взвешенных слов, уточнений. У меня настроение, которое я знал до сих пор только из французских романов. Здесь я говорю себе: это Флобер. Семейное собрание в гостиной мадам Моро, когда Фредерик вернулся домой из Парижа («Education sentimentale»{87}).

После кофе мы пошли к себе и спали до ужина.

6.9.1942

Воскресенье. Утром нам принесли в комнату кофе с молоком, хлеб и масло. Мы взяли с собой банку меда и сахар, все вместе — хороший завтрак. Я открыл окно — солнце. Мы едим в пижамах. После завтрака одеваемся и спускаемся вниз. Половина семьи уже была на утренней службе, мы с Робертом и маленькой Элизабет идем к одиннадцати. У выхода из холла на низком столике лежит несколько молитвенников для гостей. Берем по одному и выходим. Настоятель местного прихода маркиз де Шатовье, кроме того, он — испанский гранд, тип, каких мало. У нашего маркиза-настоятеля достаточно легкая работа, весь департамент традиционно католический, консервативный и известный своими роялистскими настроениями. По дороге в церковь Роберт не без гордости рассказывает нам, что владельцы соседнего château содержат за свой счет общеобразовательную школу, в которой учителю истории дается указание не рассказывать детям ничего о Французской революции. В центре демократической Франции. Я попросил повторить, что он сказал, мне трудно было в это поверить. Французская демократия — еще один миф, легенда, которой нас учили. Демократия здесь является тоненькой внешней оболочкой, легким плащом, искусно скроенным, под которым скрывается плотная и ревностная кастовость. Духовенство здесь по-прежнему является государством в дореволюционном смысле, воюющим государством, которое опирается на католическую ветвь общества, делящееся на несколько закрытых консервативных ответвлений. Аристократия, родовая буржуазия, богатая земская, бедная, еще более бедная, беднейшая. Закрытые