Шрифт:
Закладка:
Купе вагона во время ночного путешествия всегда меняется одинаково. Вначале все одеты и сидят прямо. Потом один снимает с себя что-нибудь или расстегивается, затем начинает качаться и застывает в более или менее странном положении, возможном только в поезде. Наконец наступает смертельная неподвижность и тишина. Я погасил свет. В сизом полумраке ночной лампы купе выглядело как поле битвы, как одна из карикатур Гойи. У пассажира под окном был бунтарски развязан галстук и расхристана рубашка на груди, как на баррикаде, голова наклонена и тело согнуто, как после удара саблей. Другой, рядом со мной, замер с широко расставленными ногами, голову склонил на грудь и весь наклонился так, что висел над проходом между двумя диванами. А женщина напротив откинула назад голову и, опершись ею о сиденье, выгнулась вперед как лук, выставив одну ногу на край противоположного дивана в середину расставленных ног своего vis-à-vis. Это выглядело, как сильный удар в больное место, по-французски так называемый coup de Vénus[587]. Бася сидела с поджатыми ногами в своем любимом положении скрипичного ключа, а я вертелся, потому что у меня всегда в таких случаях слишком длинные ноги.
Около часа Роберт проснулся, и мы начали готовиться к выходу. Казалось, что придется высаживаться через окно, однако удалось протолкнуться к двери. Вещи выгрузили через окно, о проходе с багажом нечего было и мечтать. Поезд остановился, и мы вышли в Сабле.
Вокруг темно, за три шага ничего не видно. В багажной кассе заспанный железнодорожник отметил нам коллективный пропуск, и мы пошли в город. Роберт знал дорогу, ночной воздух и прохлада нас освежили. Вдруг «Halt!»[588]. Из темноты вынырнул одинокий немецкий жандарм (у нас так в одиночку не ходят) и потребовал пропуск. Он пытается зажечь зажигалку и спрашивает: «Vom Bahnhof?» — «Ta, ja, vom Bahnhof, nach Hause»[589], — говорю я. Он отдает нам непроверенные документы, и мы идем дальше. У Роберта здесь есть дальняя родственница, у которой мы переночуем. С комфортом; обычно люди сидят в залах ожидания на вокзалах. Во французских городках нет места, полно курортников. Мы останавливаемся перед одним домом, звоним. Открывает сама мадам Винье. Ждала нас. Мы входим в столовую — стол накрыт. Мадам Винье встречает нас очень любезно, с типичной вежливостью старых, хорошо воспитанных француженок. Старая добрая буржуазия. Дамы из этой французской среды до сих пор сохранили что-то от реставрации Бурбонов. Несмотря на крайнюю любезность, свободу, тонкое остроумие, они всегда в кринолине, и сердца у них бьются настолько, насколько позволяет мир. Роберт представил нас как своих друзей-поляков, за что мы были одарены тем, что по-французски называется quelques mots aimables[590]. Мы сели за стол, мадам Винье подала горячий кофе с молоком. Я два года в глаза не видел молока. Хлеб, масло и потрясающие rillettes{86} в небольших каменных горшочках. На большой тарелке свободно лежал большой кусок сыра бри. Я почувствовал слабость. Говорили, конечно, об отсутствии всего в Париже и обилии еды в провинции. «До сих пор мы практически обходились без карточек, — говорит мадам Винье, — но теперь и мы привыкаем к изобретению de ces messieurs[591] (немцев), хотя и сейчас грех жаловаться». Я ничего не говорю и ем, несмотря на то, что сейчас два часа ночи. Mадам Винье рассказывает нам о своем жильце. У нее живет молодой немецкий офицер. Она говорит о нем с ухмылкой и неописуемой иронией, поджав губы так, что каждое слово, кажется, свистит и шипит, становясь невероятно изощренным в своей ядовитости. Офицер нашел себе petite amie[592], к тому же русскую из Крыма. «Похоже, — говорит она с кривой улыбкой, — что раз он не может участвовать в завоеваниях там, он завоевывает Россию в Сабле». Я перестал есть. Это концерт, французский концерт. Но когда русская красавица стала приходить к нему по ночам, снимая перед домом туфельки, «деревянные подошвы не особенно подходят для любовных свиданий» (Франция, живи, ради бога, живи, думал я, глядя на мадам Винье с полным ртом хлеба с rillettes), и подниматься по лестнице в чулках, мадам Винье подала жалобу в комендатуру, и визиты прекратились. Параллельно я думаю об оккупации у нас, о том, что рассказывают мне парни, что писала Ханка… У Баси особый талант поддерживать беседу, и я предоставил ей весь труд общения. Я ЕЛ. В три часа мы пошли в нашу комнату. Комнатка чистая, большая кровать и огромная перина. Я не мог заснуть до самого утра, наверное, потому, что переел.
Утром я отправился на вокзал за велосипедами. Каким-то чудом они добрались до Сабле неповрежденными. Вернулся с ними в дом, и после упаковки вещей мы пошли завтракать к мадам Винье. Снова чудесный день, солнце и тепло. Серебряная сентябрьская погода. После ночного обжорства я, как тигр, попробовавший человеческого мяса,
