часов поезд тронулся. Окна прикрыты шторами, купе нормально освещено. На всех стенах надписи: Achtung mit den Gesprächen. Den Feind hört zu[584]. В Сабле мы должны были приехать в час ночи, переночевать и утром ехать уже на велосипедах в Шамбеле. Я был так взволнован, будто впервые в жизни ехал на поезде. Два года на одном месте, два года, странно теряющиеся в прошлом, трудно измерить. Все отношение к прошлому сводится сегодня к всеохватной радости, что прошло столько и столько времени, и мы смогли это время пережить, что мы еще держимся на воде. Как пробки.

В купе ужасно душно, у французов врожденная боязнь свежего воздуха. Легкий courant d’air[585] равнозначен смерти. Я разговаривал с Робертом о принудительной отправке рабочих в Германию. Пятнадцатого октября заканчивается срок, назначенный немцами Лавалю, и к этому числу должно уехать 150 тысяч специалистов. Но никто не едет добровольно. Что из этого получится? Я вытащил из рюкзака груши, и, куря сигареты, мы перешли на военные темы. Роберт, как и подавляющее большинство французов, не разбирается в немцах. Я пытаюсь его просветить, но это сложно, приходится бороться со своего рода обаянием, которым немцы очаровали очень многих французов. Не зная немцев, будучи побежденными, слабыми, сломанными и отдающими себе в этом отчет, французы считают немцев сильными, интересными, проводящими у них множество реформ, которые даже самое сильное французское правительство не осмелилось бы провести, демонстрирующими прямо сверхъестественную жизнеспособность. Будучи нацией внешней формы, французы восхищаются немецкой формой, не вникая в нее, и находятся под обаянием. С таким же чувством правнук ветерана Персидских войн смотрел, вероятно, на римского легионера. Культурно он его еще презирал, где-то в глубине души отзывался еще крепкий эпитет «варвар», но тело его вместе с жизненным, повседневным слоем разума уже поддавалось обаянию силы и живучести, исходящим от римской военной машины. Франция тонет в суевериях, в остроумных выражениях, в общих словах, которые так часто сбивают с толку. Разговариваешь с кем попало, и кто попало вдруг говорит: «На данной географической широте…» или «этот факт ошеломляет» — или, еще хуже, задает в разговоре емкий вопрос, например, «и до чего дошло человечество» или «и это наш прогресс». Сколько раз я попадался и воспринимал подобные фразы как приглашение к дискуссии. Я начинал и падал в пустоту, сталкивался с такой узостью и убожеством взглядов, о которых не имел понятия. Франция — страна полуинтеллигенции, то есть размытой и широко представленной в массах интеллигенции. Культура масс — изобретение французов, XIX век — французский, но культура остановилась в развитии, окаменела вместе со всей французской культурой и ее развитием. Франция потеряла зрение, потеряла связь с реальностью — и заплатит за это. Доминирующим слоем, который задает стране тон, являются полуинтеллигенция и интеллигенция-на-четверть. Страна видимости и мертвых фраз. Французский менталитет, основанный на принципах, провозглашенных в 1789 году, и на нескольких фактах, вбитых в голову образованием, которое не развилось со времен Наполеона, не изменился. До сегодняшнего дня Франция культивирует принцип автономной мысли и питается фразами по типу «made in France». Она не способна понять другую мысль, кроме французской, она не может чувствовать по-другому, только по-французски. Ее исключительно удовлетворяет деятельность нескольких десятков французских гениев, первоклассных посредственных гениев, которые вошли в историю и которых, как они считают, никто больше не смог и не сможет превзойти. Видимость будет всегда работать на французов, суть их выдаст. Франция — гений формы, но почти исключительно формы. Ни один народ мира не смог в области мысли и ее выражения создать такие совершенные формы (Гегеля я понял по-французски, по-немецки при всем моем знании языка не смог), как французы. Никто в области языка и выражения мыслей не смог превзойти их по форме. Отсюда их слава, но отсюда и ошибочные суждения о них. Их гений формы распространяется на всё. В этом нет ничего удивительного. Зрение является самым животным чувством человека, человеком легче всего управлять с помощью зрения. Культуру Греции мы всегда склонны ассоциировать прежде всего с тем, что осталось от нее в форме. Между тем греческая форма просуществовала гораздо дольше, чем дух, который ее породил. Храмы строились и статуи вырезались из дерева еще в те времена, когда народ не был уже способен повторить успех, как в битве при Саламине, потому что дух деградировал и застыл в форме. Народ уже не жил, но еще действовал, как механизм, запущенный в ход. Франция является современной Грецией. Тем, чем была Греция для древнего мира, тем была Франция для мира современного, и ее роль подходит к концу. Франция перестала жить, Франция уже только действует. Не исключено, что это действие может еще что-то дать миру, но это, скорее, как бой часов, пусть звонкий и красивый, но это только отбивание времени в часах, идущих по инерции, приданной часам в момент создания силой, которая радовала, и мы до сих пор думаем, что она по-прежнему существует. Вероятно, еще долго Франция будет Грецией для нового мира, который сегодня рождается на наших глазах. Но Франция и народ будут для нас, молодых, тем, чем были греки и Греция греческой эпохи для римлян. Ими будут любоваться, восхищаться, но не уважать, как римлянин не мог уважать александрийского купца или афинянина, пытающегося извлечь прибыль из своего прошлого.

Франция уже вошла в период эксплуатации своего прошлого, она распродается, а если что-то и создает, то в большинстве случаев это искусно реставрированный антиквариат, еще более умело продвигаемый на рынке. Она преуспела и достигла степени беспрецедентного совершенства, но именно это совершенство — лучшее свидетельство того, что что-то себя исчерпало и требует замены. Это угасающий огонь, из которого иногда вырывается сноп ярких искр, поскольку таковы законы угасания.

Роберт в своих военных предсказаниях не может поверить, что в данный момент Германия дальше от победы, чем летом 1940 года. Ее триумфальное шествие по Донбассу и калмыцким степям в направлении Сталинграда и наступление на Кавказ впечатляет. Я объясняю ему: нужно внимательно посмотреть на карту, чтобы понять следующее: если вся операция с виду великолепна, то она выглядит рискованной. Они сами создают второй фронт. Не нужно забывать, что оккупация Донбасса не ограничивает ресурсы России в той степени, в какой немцы хотят нас в этом убедить. Кроме того, англосаксы кормят их, как гуся на убой, и тешат себя иллюзией, что Россия их отблагодарит. Отблагодарит по-русски, как всегда благодарила… Гитлер утверждает, что его победы einmalig in der Geschichte[586]. Я напоминаю