Шрифт:
Закладка:
Нам нужно показать все то, что вредно и неправильно, нам нужно определить тот курс, который должны начать, и в этом отношении новый директор правильную линию взял, и новым коллективом, более здоровым, попытаться возместить старое. У нас нет кадров. Страшно сказать – институт не воспитал кадров. Кроме трех человек, работающих по Пушкину, из которых каждому не менее 40 лет, у нас нет кадров по Пушкину. У нас нет ни одного молодого работника, который занимался бы Гоголем. У нас нет смены. Это почти вредительство. Вот как нужно ставить вопрос. Кадры пополнялись, но не так, как следовало бы. Кто принимался в ин[ститу]т с начала войны? Ямпольский, Рейсер, Бухштаб, Найдич, Лотман, Гессен[886] и т. д. Имена не случайные. ‹…›
У нас ковались кадры, да не те. У нас выпущена Л. М. Лотман, которая заняла в Ин[ститу]те совершенно особое положение. Она – младший научный сотрудник, без году неделя окончившая аспирантуру, у нее нет работ, а она держит себя в Ин[ститу]те, как старший научный сотрудник, тогда как Григорьян, Перепеч обязаны каждый день бывать здесь, а Лотман все время пропадает. Говорили, что Лотман загружена. Оказалось, что она настолько тонко замаскировала свою работу, что трудно выяснить, чем она занимается. Знаю, что она долго сидела в архиве, работая для Мейлаха, подготовляя архивный материал для него. Ничего тут плохого нет, если один сотрудник по поручению Ин[ститу]та подготовляет материалы для более солидного работника, но мы этого не знали. ‹…›
Я – ученый секретарь, не технический работник, я должен наравне с директором руководить научной работой, но входя в кабинет Л. А. Плоткина, я осторожно приотворял дверь, чтобы посмотреть, с кем он говорит там, потому что тысячу раз открывал дверь и находил людей, и оживленный разговор прекращался при моем появлении»[887].
В основном речь ученого секретаря сводилась к тому, что при покровительстве дирекции лица с нерусскими фамилиями всячески притесняли лиц с русскими фамилиями.
Выступивший затем А. И. Груздев говорил обстоятельно, критиковал как деятельность парторганизации, так и научных сотрудников; закончил он словами:
«Здесь, в институте, распространялась и укоренялась такая вредная идея об академических формах партийной работы. Мне кажется, что существует единая форма партийной работы, где бы она ни происходила: в колхозе ли или в Президиуме АН СССР, на заводе или в министерстве, работает ли грузчик или Президент АН СССР. У нас существует одна линия, высокоидейная, принципиальная, непримиримая линия ЦК нашей партии»[888].
После этого на трибуну поднялся В. А. Мануйлов, у которого «в кармане» уже было партвзыскание за спор с членом ЦК ВКП(б) А. А. Фадеевым по поводу наследия А. Н. Веселовского. Речь исследователя-лермонтоведа была направлена в основном против Б. М. Эйхенбаума:
«В 1924 г. появилась программная работа Б. М. Эйхенбаума “Лермонтов, опыт историко-литературной оценки”. Эта книга, как и вышедшая за два года до того книга Эйхенбаума “Молодой Толстой” и статья “Как сделана ‘Шинель’ Гоголя”, были последовательным утверждением воинствующего формализма, идеалистические основы которого и антипатриотический, космополитический характер которого уже тогда были вскрыты в ряде выступлений советских литературоведов, среди которых убедительное и веское слово было сказано Н. К. Пиксановым.
Б. М. Эйхенбаум не раз заявлял об этих своих ранних работах как о давно преодоленном этапе. Однако стоит перечесть эти работы в наши дни, чтобы убедиться, что основные принципы методологии Эйхенбаума и его мировоззренческие позиции почти не изменились. Если можно говорить о какой-либо эволюции, то отнюдь не в направлении овладения методологией марксизма-ленинизма. ‹…›
Игнорируя реальную русскую действительность, окружавшую реалиста Толстого, не доверяя прямым высказываниям Толстого о себе и о своем творчестве, Эйхенбаум подтасовывал различные цитаты, только чтобы доказать, что Толстой в своем творчестве шел не от исторической русской действительности, а от французской и английской литературы конца XVIII в. и начала XIX в. Эволюция Толстого определялась по Эйхенбауму сменой следующих влияний: Руссо, Стерн, Тепфер, Диккенс, затем Прудон, Шопенгауэр, Поль де Кок и, наконец, реакционер Данилевский. Нетрудно заметить, что никакой внутренней логики, никакого идейного роста, никакого отражения русской исторической действительности в творческой истории Толстого, изложенной таким образом, не получилось и получиться не могло.
Неудивительно, что и в последующих работах о Толстом Эйхенбауму очень трудно было привлечь, даже цитатно, высказывания Ленина о Толстом. Антиленинская концепция творческого развития Толстого исключала даже упоминание имени Ленина в большей части работ Эйхенбаума о Толстом.
Выдуманный Эйхенбаумом Толстой реально не существовал. Как это ни звучит парадоксально, но я утверждаю, что реальный, исторический Лев Толстой, который “сумел поставить в своих работах столько великих вопросов, сумел подняться до такой художественной силы, что его произведения заняли одно из первых мест в мировой художественной литературе”, этот Лев Толстой вообще не интересовал Эйхенбаума. Когда к Б. М. Эйхенбауму обратились с просьбой приехать в Ясную Поляну помочь в работе и “заодно, – говорили, – побываем в обстановке, где творил Толстой и общался с народом, и вы многое поймете такого, чего нельзя понять, не прикоснувшись к этой земле, к этой почве”, то Эйхенбаум отвечал (я сам присутствовал при этом): “Меня это не интересует. Меня интересует творчество и идейный вопрос”. Как же можно оторвать от родной исторической почвы все творческое развитие художника. Не случайно поэтому вопросы биографии подменялись узко понятыми вопросами литературоведения, причем естественно, что явление это было глубоко реакционной и антимарксистской теорией.
Такой же субъективный идеалистический и формалистский подход в вопросах изучения жизни и творчества писателя видим мы в работах Эйхенбаума, посвященных Лермонтову. Решительно отказавшись от исследования, “диктуемого миросозерцательными или полемическими тенденциями”, Эйхенбаум весьма полемически и последовательно с позиций космополитического идеализма рассматривает эпоху, к которой принадлежал Лермонтов, только как эпоху, которая “должна была решить борьбу стиха с прозой, борьбу, ясно определившуюся уже к середине 20‐х годов”. Сознательно отгораживаясь от реальной русской исторической действительности, принципиально игнорируя проблемы развития русской национальной культуры в истории которой такое значение имел Пушкин, опередивший очень многое в дальнейшем развитии всей русской культуры, Эйхенбаум
