Шрифт:
Закладка:
Там вас наверняка уже жена заждалась. Ну и что, что без ноги? Для той, кто любит, это не важно, тем более, что главный-то орган на месте! Ушла к другому? Ну, братец, здесь мы вам ничем помочь не можем, мы всего лишь врачи. Мы тела чиним, а не души.
Начальник госпиталя смеётся. Беззлобно, но всё равно обидно. Скорее даже по-доброму, но почему-то от этого не становится легче. Почему-то их слова совсем не внушают надежду, а насквозь пропитаны жалостью и снисхождением. И даже если так только кажется, что с того?
Да, они не со зла. Они всё понимают, они хотят тебе только добра. Может быть, даже искренне. Они понимают, что ты уже натерпелся и прошёл все круги ада, которые только возможно. Без ноги доползти к своим – много стоит. Они даже по-настоящему тебе благодарны - как ни как ты потерял ногу не просто так, а сражаясь за свою, за их Родину! За свою, за их семьи!
Но отчего же тогда такое горькое чувство?
И ты встаёшь на протезе - назло им! - и снова делаешь, ни разу не качнувшись, несколько уверенных шагов. туда-сюда. Подпрыгиваешь. Скупо ругаешься. Эмоционально размахиваешь руками, показывая, что с тобой всё в порядке.
Потом ещё, и ещё! Смотришь, как они удивлённо на тебя смотрят, а ты продолжаешь ходить, и даже приседать, чуть ли не отплясывая "яблочко".
Понятно, что они не верят своим глазам. Никто бы в здравом уме такому не поверил. Они лишь вздыхают и подписывают заключение, чтобы тебя комиссовать. Как и сказал главврач: сейчас ты тут пляшешь, а потом тебе ещё кусок ноги надо будет отпиливать. Они не хотят брать на себя такую ответственность.
И ты возвращаешься в палату, чтобы в окружении таких же калек сидеть, обхватив голову руками, понимая, что ты уже никогда не сможешь сражаться, чтобы отомстить за погибших товарищей, чтобы отомстить за сгоревшую в Минске семью...
И когда ты сидишь, свесив единственную уцелевшую ногу, на госпитальной койке, глядя на стоящий рядом ненавистный протез, когда ты уже почти смирился и готов заполнить отмеренные тебе годы водкой и злобой на соседей по коммунальной квартире, пришли они.
Два человека в синих фуражках с малиновыми околышами и один в зелёной с тёмным.
Наверное, медперсонала решил, что за тобой пришёл СМЕРШ, что ты или предатель, или диверсант, так они на тебя смотрели.
Но нет, те, кто пришёл за тобой предложили, не приказали, а именно предложили послужить на благо страны и государства. И пообещали, что ты сможешь отомстить за всех, кого потерял. И то, что у тебя нет ноги - не важно... ведь они знают, что не всё не так просто.
И ты ощутил затылком тяжёлый взгляд существа, которое преследовало тебя последние месяцы, но которое буквально зубами за шиворот вытащило тебя до ближайших позиций, чтобы оттуда тебя уже отправили в госпиталь.
Ты понял, что другого выхода просто нет. В конце концов, ты ничего не решаешь. Где-то там, на грани, куда не может заглянуть любой другой человек, зашевелился Он, и ты понял, что Он одобряет такой выбор.
Зверь.
Он понимал, что те, кто пришёл делать предложение, от которого нельзя отказаться, знают или догадываются о НЁМ. Зверь беспокоился, но ему было любопытно. Стало интересно и тебе. Его ощущения передавались тебе.
Что же, так тому и быть. Ты собрал вещи, пристегнул протез и зашагал в сопровождении офицеров НКВД в неизвестном тебе направлении.
А потом у тебя появились новые документы. И новая жизнь.
***
Кто-то считает, что люди, достигнув определённого возраста, не меняются. Кто-то, напротив, считает, что меняются, и даже очень.
Что бы сказали о тебе твои родные и знакомые, будь у них возможность увидеть тебя сейчас? Вот прямо в эту минуту?
Наверняка бы не признали тебя, наверняка бы стали креститься и просить заступничества у высших сил, независимо от того, насколько бы они являлись верующими.
Да, наверное, ты и сам бы осенил себя крестным знамением, если бы смог посмотреть на себя со стороны, и если бы в тебе осталась хоть капля той веры, что успела вложить в тебя родная бабка перед тем, как ты ушёл добровольцем на фронт.
Кровь пропитала песок, а последний налип на ошмётки плоти и обрывки одежды, разбросанных вокруг. Тела различной степени сохранности валялись то тут, то там. Раненые дертейи издыхали, подёргивая своими длинными конечностями.
Запах крови и мяса, горелого и сырого.
Лагерь дайхеддов был уничтожен, как и сами кочевники. Да, они были хорошо вооружены, но у нас было оружие получше - информация. Информация о том, как к ним подобраться до того, как они смогут организовать хоть какую-то оборону. Хотя пострелять всё-таки успели, и пара наших бойцов получила ранения средней тяжести. Благо идти пешком обратно не надо, нас заберёт вертушка.
Самое трудное - оставить хоть кого-то в живых, чтобы тот рассказал о произошедшем. И не важно, поверят ему или нет, главное - зародить зерно, которое потом, без сомнения, прорастёт в умах дайхеддов. А уж о том, чтобы пророщенный росток в итоге дал необходимее плоды, надо будет позаботиться. Если за огородом не следить, он обязательно зарастёт сорняками.
Выбрать того, кто расскажет о случившемся другим - настоящая проблема. В горячке боя сделать это бывает просто невозможно. Почти невозможно.
Нет, здесь не было тех, ради кого, полковник Смирнов приказал взять своим людям прицелы и бинокли со специальными вставками. Здесь не было тех, кого в Комитете называли странниками. Здесь были обычные, как их называли сайхеты, дайхедды – обритые наголо и растатуированные кочевники.
Хорошие татуировки, цветные, с преобладанием красного и чёрного, таким узорам однозначно позавидовал бы какой-нибудь абориген из Новой Зеландии. А это значит, что перед ними не просто залётные хлопцы, а самые что ни на есть воины. Чем больше тату, тем выше авторитет, а последний у дайхеддов зарабатывается только одним – войной. То что война для них – в
