Шрифт:
Закладка:
Появиться здесь незнакомому человеку невозможно. Все сразу бросают свои занятия и стремглав бегут к нему. Худые ручонки, делая выразительные жесты от рта к животу, хватают вас за руки, за полы пиджака. Вам суют ракушки, безделушки из дерева, проволоки, прикалывают к рубахе цветки, и все просят пайсы, рупии, все что вы можете дать.
Когда я впервые попал в это плотное кольцо галдящей детворы, то меня вытащил чиновник министерства информации господин Бхатнагар, который сопровождал нас. Я роздал всю мелочь из карманов, а толпа катастрофически росла, и мне стало по-настоящему плохо, как бывает плохо человеку, когда он бессилен что-либо сделать, хотя и знает, что сделать надо обязательно.
Рассерженный Бхатнагар силой вырвал меня из объятий оборванной детворы и строго сказал:
— Больше никогда этого не делайте. — Он еще строже посмотрел на меня и добавил: — Всех не накормите, а сбежится весь штат.
Дальше мы ехали в машине молча. Я вспоминал разговор с государственными служащими, который состоялся в день нашего приезда после официальной встречи в министерстве, когда мы пили великолепный душистый индийский чай. Речь зашла о бедности и нищете определенных слоев населения, и один журналист запальчиво сказал:
— В Индии, по крайней мере, двести, а то и больше миллионов людей лишних. Их нечем занять, они камнем висят на шее у остальных четырехсот миллионов и тянут страну назад.
Это заявление не вызвало протеста у других наших индийских собеседников, и, когда я ринулся спорить, они лишь пожали плечами: дескать, каждый волен говорить, что хочет.
Сейчас я смотрю в окно машины на бредущих усталых людей. Во мне все бунтовало: нельзя, нельзя, так нельзя! Это же люди! Почему лишние? Кто определил? Кто выгнал их на эти дороги?
Человек тащится из села в село, из города в город в поисках любой работы за кусок хлеба. Весь его дом — одеяло или мешковина, наброшенная на плечи и спину. Никто ничего не несет с собою, нет ни рюкзаков, ни сумок, где бы могли лежать одежда или еда. Одежда вся на нем, а еда, видно, как только попадается, так ее сразу съедают. Лица ничего не выражают, глаза потухшие. Людям холодно, они хотят есть.
Отвожу глаза от дороги, даже закрываю их, но никак не могу оторвать мысли от этих несчастных.
Навсегда в моей памяти останутся голодные, просящие милостыню индийские дети. По одному я еще не встречал здесь детей, они держатся стайками, целыми выводками, грязные, полуголые, и все что-то собирают, копаются в земле, несут, волокут. Таких детей я видел в Сталинграде. Я и сам был таким, потому что пережил страшную осень и зиму сорок второго — сорок третьего.
Да что же это такое? Мы страдали, потому что шла убийственная и разительная война, а здесь глубокое, бездонное небо, пальмовые и банановые рощи, манговые и папайевые сады, здесь земля родит по два и три урожая в год. Нельзя, чтобы страдали дети…
«Будто идет война… Будто на войне…» — перехватывает дыхание, и меня относит памятью в мой израненный и истерзанный Сталинград сорок третьего. Я вдруг соображаю, что именно в эти дни — в конце января — четыре десятилетия назад кончились муки и страдания сталинградцев, а они еще не знали, сколько осталось дней до конца боев в городе.
Нашего дома давно нет, как нет и улицы, и всего рабочего поселка. Вокруг только пепелища и развалины: мертвые горы рухнувших зданий, глыбы камней, битый кирпич, раскисшая штукатурка, из которой страшно, будто руки погребенных, торчат скрюченные и изломанные балки. Я уже давно не боюсь ни убитых, ни заваленных, ни умерших от ран. Боюсь только смотреть на белое расщепленное дерево, оно мне напоминает обнаженные кости ног красноармейца, убитого взрывом бомбы у нашего дома. Его я увидел давно, еще в августе, а теперь зима.
Те жители Сталинграда, кто уцелел, прячутся под развалинами в подвалах, блиндажах, голодают, мерзнут, лихорадочно хватаются уже и не за жизнь, а за какие-то ее жалкие обрывки и все-таки надеются, ждут конца этого ада…
Мы уже въехали в Хардвар, и я смотрел на город, забитый людьми, а сам все еще был там, в своей военной юности…
Террасами налепленных друг на друга домов город прижался к быстрому Гангу. Набережная запружена паломниками. Сотни людей стоят по колено в реке, свершая омовение. Еще больше их на берегу — черпают воду в кружки, бачки, наливают ее в бутылки, кропят водой свои лица и тела. Среди паломников много калек и больных. Они буквально приползли сюда. Зрелище библейское, смотреть жутковато, но тянет как магнитом и самому коснуться «священной» воды, ради которой эти несчастные прошли и проехали сотни и тысячи километров, пронеся через всю свою жизнь надежду на исцеление, веру в счастье и исполнение желаний.
— Совсем нет времени, — говорит Бхатнагар. — Опаздываем на завод.
Но я все-таки сбегаю по крутым ступеням, а потом по валунам вниз, к берегу…
3
Обычное ощущение реальности вернулось ко мне, когда въехали на территорию завода и пошли по пролетам громадного светлого цеха. Он мне показался удивительно знакомым, будто я бывал здесь много раз. Знакомые металлообрабатывающие станки, мостовые краны и другое оборудование, наконец, сам интерьер цеха… Ничего удивительного: завод построен по советским проектам и при техническом содействии нашей страны.
Сейчас это крупнейшее в Азии предприятие современного электромашиностроения выпускает гидроагрегаты конструкции ленинградского объединения «Электросила».
— У нас двенадцать тысяч рабочих, — рассказывает индийский инженер. — Первые учились у ваших специалистов, а теперь управляемся сами и учим других.
Осматриваем заготовки будущих гидроагрегатов, у которых деловито хлопочут смуглые рабочие, проходим сквозь шеренги станков и машин с марками наших заводов, и не могу отделаться от ощущения, будто я в Свердловске на Уралмаше или «Уралэлектроаппарате».
Здесь совсем другая Индия. Рабочие в опрятных комбинезонах и спецовках управляют сложными современными машинами и оборудованием. Узнав, что мы из Советского Союза, они охотно вступают с нами в разговор. Лица улыбчивые, приветливые. Говорят о советских станках, наших специалистах, которые здесь работали. В устах индийцев русские имена, фамилии, названия городов звучат забавно, но мы их понимаем.
— Симон Кахтанф. Лэнинград. — Невысокий смуглолицый мужчина лет тридцати пяти берет меня под руку и ведет к своему станку.
Над столиком, где разложен инструмент, висит крохотный вымпел с родными буквами «СССР». Подоспевший переводчик поясняет:
— На
