Григорьевна продолжает прогулку уже одна.

На сей раз муж отсутствует вовсе недолго: он смиренно поджидает её на скамейке в одной из аллей. Как и предполагалось, проиграно всё. Естественно, это объясняется тем, что его снова толкали. «Плохому танцору…» – могла бы заметить Анна Григорьевна, если бы, положим, знала это присловье. Само собой, берутся ещё пять золотых и проигрываются таким же манером. Очередную пару монет, назначенных для реванша, постигает аналогичная участь.

Остаётся просто прогуливаться в парке. При этом Анна Григорьевна старается избегать людных мест, где фланирует нарядная публика: «Признаться, мне не особенно приятно ходить вечно в моём чёрном платье (уж не в том ли самом, в каком она прошлой осенью регулярно являлась к нему для диктовки? – И. В.), которое далеко не так хорошо среди их блестящих костюмов» [793]. Они возвращаются домой. И только теперь, за чаем, муж вспоминает ещё об одном происшествии, которое как-то затерялось в треволнениях этого дня.

Он рассказывает о своём визите к Тургеневу.

10 июля 1867 г.: свидание в Бадене

К Тургеневу, впрочем, он заходил и раньше – но не обнаруживал соотечественника дома. В этот день Достоевский встал в десять утра и отправился на Шиллерштрассе часам к двенадцати, ещё до своих подвигов на рулетке. Он застал коллегу за завтраком. Нелишне заметить, что рассказ о встрече созрел только к вечеру. До тех пор утренние впечатления были перекрыты счастливым выигрышем, а затем тщетными попытками повторить успех. Анна Григорьевна утверждает, что муж просидел у Тургенева часа полтора. Интересно, была ли предложена гостю чашечка кофе?

О знаменитой баденской ссоре двух столпов российской словесности написано столько, что можно подумать, будто при сём присутствовала толпа взволнованных очевидцев. Между тем свидание проходило тет-а-тет.

«Вернулся от него муж мой очень раздражённый, – кратко отмечает в воспоминаниях Анна Григорьевна, – и подробно рассказывал свою беседу с ним» [794]. Однако никаких подробностей не сообщается.

То, о чём в мемуарах сказано глухо, одной фразой, в стенографической тетради расшифровано (вернее, зашифровано!) в более полном виде. Ещё подробнее говорит об этом сам Достоевский в письме к А. П. Майкову. Хотя оба документа восходят к одному источнику – т. е. к самому Достоевскому, они не во всём повторяют друг друга.

Тургенев крайне раздражён неуспехом своего «Дыма» (напечатанного в третьей книжке «Русского вестника» за 1867 г.). По словам визитёра, он поминутно сводит разговор на этот предмет. Это неудивительно. За месяц до баденской встречи автор романа напишет П. В. Анненкову: «Мне кажется, ещё никогда и никого так дружно не ругали, как меня за “Дым”. Камни летят со всех сторон. Ф. И. Тютчев даже негодующие стихи написал».

Тютчев действительно отозвался стихотворением «Дым». Кроме того, ему приписывали эпиграмму – надо признать, не слишком изящную:

«И дым отечества нам сладок и приятен!» —Так поэтически век прошлый говорит.А в наш – и сам талант всё ищет в солнце пятен,И смрадным дымом он отечество коптит!

Напротив, А. Ф. Писемскому роман понравился – и обрадованный автор благодарил его за это от души. Но общие толки были нелестными.

«И представьте себе, – признавался Тургенев Анненкову, – что я нисколько не конфужусь: словно с гуся вода». (Чуткий стилист, он мог бы заметить, что тон письма говорит как раз об обратном.) В тот же самый день было отписано А. И. Герцену: «…Меня ругают все – и красные, и белые, и сверху, и снизу – и сбоку – особенно сбоку» [795]. «Сбоку» – это, очевидно, единомышленники, свой, ближний круг. Достоевский к нему не принадлежит. «Дым» его огорчил: свои впечатления он не счёл возможным скрывать от автора.

«Федя, по обыкновению, говорил с ним несколько резко» [796], – пишет Анна Григорьевна, и это, конечно, собственная самооценка говорившего. Резко, но не настолько же, чтобы всерьёз заявить, как будет уверять позднее Тургенев, что «Дым» подлежит «сожжению от руки палача» [797]. Может быть, это была, так сказать, ироническая метафора – «Дым», восходящий к небу вследствие аутодафе? Зато несомненно было произнесено (и нехитрая эта шутка, по-видимому, признана чрезвычайно удачной, поскольку повторяется как в письме Майкову, так и в записках Анны Григорьевны), что Тургеневу надлежит выписать из Парижа телескоп, дабы с помощью этого оптического прибора издалека наблюдать возлюбленное отечество («Федя, как он говорил, разговаривал всё больше с юмором» [798]). Остроумец не подозревает, что сам он окажется в России без малого через четыре года и связь с родиной будет поддерживаться преимущественно путём изучения русских газет, которые он находит время читать даже в этом бедламе.

Смех смехом, но истинное негодование у тургеневского гостя вызвало заявление собеседника: «Если б провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве» [799]. Достоевский, естественно, возмущён. Слова Тургенева подаются им как официальная декларация автора «Дыма», как заветное его убеждение. Между тем можно предположить, что это не совсем так.

Слова эти могли заключать и горечь, и боль. Кроме того, это всё-таки неточная цитата из «Дыма», где нечто подобное произносит один из героев – Потугин: «…Если бы такой вышел приказ, что вместе с исчезновением какого-либо народа с лица земли немедленно должно было бы исчезнуть из Хрустального дворца (Лондонская всемирная выставка 1862 г. –  И. В.) всё то, что тот народ выдумал, – наша матушка, Русь православная, провалиться бы могла в тартарары, и ни одного гвоздика, ни одной булавочки не потревожила бы, родная: всё бы преспокойно осталось на своем месте, потому что даже самовар, и лапти, и дуга, и кнут – эти наши знаменитые продукты – не нами выдуманы» [800]. Звучит очень эффектно. Потугин, однако, всего лишь художественный персонаж.

Достоевский упрекает Тургенева в ненависти к России. «Ругал он Россию и русских безобразно, ужасно» [801]. Но то же можно сказать, допустим, и о В. С. Печерине с его способным покоробить даже не очень патриотическое ухо:

Как сладостно отчизну ненавидетьИ жадно ждать её уничтоженья…

Не лишена основания и мысль, что это мог произнести человек, горячо любящий свою родину. И ведь не обвинял же Пушкин Чаадаева в нелюбви к России, хотя в том же «Философическом письме» присутствуют горькие исторические укоры.

«Опыт веков, – говорит Чаадаев, – для нас не существует. Взглянув на наше положение, можно подумать, что общий закон человечества не для нас. Отшельники в мире, мы ничего ему не дали, ничего не взяли из него, не приобщили ни одной идеи к массе идей человечества. <…> Мы ничего не выдумали сами и из всего, что выдумано другими, заимствовали только заманчивую наружность и бесполезную роскошь. <…> Если бы орды варваров, возмутивших мир, не прошли, прежде нежели наводнили Запад, страны, нами обитаемой, мы не оставили бы и одной главы для всемирной истории. Чтобы обратить на себя внимание, мы должны были распространиться от Берингова пролива до Одера» [802].

Слова, брошенные Чаадаевым, тяжелы и обидны. Для