оставил я Нюхчу, но начал дальнейший свой путь под теми же неблагоприятными впечатлениями, с какими въезжал в это селение два дня тому назад. Карбас наш сел на мель у морских порогов, до которых в первый путь не могли даже доехать. Нужно было дожидать прибылую воду, но пережидать привелось ее на мошках и неисчетном множестве комаров, усыпавших берега. Солнце светило во всей своей силе; в воздухе было тепло. Оставалось припомнить все обстоятельства, весь труд, с каким пробирался наш карбас от самого селения между порогами и грудами наваленных камней, при помощи сильных рук гребцов-девок, выходивших на берег или входивших по колена в воду. Оставалось в то же время созерцать пастуха и коров, пасшихся на противоположном берегу речонки, и опять-таки серую избушку, которая на этот раз была уже не промысловая, не разволочная, а пастушья, что так замечательно редко попадается во всем Поморье, где скот гуляет без призора. Все это могло бы унести воображение далеко-далеко, в несравненно лучшие, в настоящие благодатные места и нарисовать более родные и светлые картины, если бы все эти образы на тот раз не разгоняло новое чувство с иными проявлениями: этот путь от Нюхчи до Унежмы был последним карбасным путем, так сильно утомившим и опротивевшим в течение слишком двух долгих месяцев. С Унежмы начинался иной путь и новый способ переправы, мной еще ни разу в жизни не изведанный и предполагавшийся лучшим.

Помню, когда, к неописанному моему счастью, проширкал наш карбас своей матицей — килем, для меня в последний раз по коргам и стал на мель, я нетерпеливо бросился вперед по мелководью оставшегося до берега моря вброд. Помню, что с трудом я осилил гранитную крутую вараку, выступавшую мне навстречу и до того времени закрывавшую от нас селение. Помню, что, наконец, осилил я щелья, переполз через все другие спопутные, перепрыгнул через все каменья и скалы и, освободившись от этих препон, бежал, бегом бежал в селение. Я не замечал, не хотел замечать, что небо задернулось тучами и сыпало крупным, хотя и редким дождем; я видел только одно — вожделенное селение Унежму — маленькое с небольшой церковью, которая, скорее, часовня, чем церковь. Я ничего в этот раз не знал, что со мной будет дальше: так ли будет дурно или еще хуже. Я хотел знать и знал только одно, что меня не посадят уже в мучительный карбас и не стеснят будкой и капризами моря. Я хорошо знал и, признаюсь, как дитя радовался тому, что привезший меня карбас пойдет отсюда назад в бесприветную Нюхчу, и что, если я захочу сам, меня не повезут до Воргозор прямым ближним путем, но путь этот опять-таки идет морем, опять-таки в карбасе. Нет, лучше возьму дальнейший, более поучительный путь и в первый раз в жизни попробую ехать верхом во что бы то ни стало, чем сяду опять в докучливый карбас.

— Давай, брат, мне лошадей!

— Готовы, — отвечал староста, — вещи на тележку-одноколочку положу и сам сяду, а то тебе марко будет и неловко сидеть: грязью закидает, да и коротка таратаечка: еле чемодан-от твой уложился.

— А вот и тебе конек. Не обессудь, коли праховой такой, да не ладный: сена-то ведь у нас не больно же много живет, а овсеца-то они у нас с роду не видят.

Мы ехали дальше. Я мчал во всю прыть, насколько позволяли делать то скудные силы клячи и чудная, ровная дорога куйпогой, т. е. по песку, гладко обмытому и укатанному, до подобия паркета, недавно отбывшей водой. Виделись лишь калужины с водой, еще не просохшей и застоявшейся в ямах. Виделся песок, несметное множество белых червей, выползавших из-под этого песку на его поверхность; кое-где кучки плавника — щенок, наметанных грудами морем; выяснился лес, черневший по берегу, речонка, выливавшаяся из этого леса, дальние селения впереди, из которых одно было самое дальнее — Ворзогоры. Назади едва поспевала за мною одноколка с чемоданом и ящиком. Я ощутил крайнее неудобство моего седла, кажется, деланного с тою преимущественно целью, чтобы терзать все, что до него касается: стремена рваные, высоко поднятые и неспособные опускаться ниже. Я мчал себе, мчал во всю немногую силу своей лошаденки, пугливой и в то же время к полному счастью, послушной. Как бы то ни было, но только в четыре часа с небольшим я успел сделать на коне своем тридцать верст перегону до села Кушереки. Вспоминались мне уже здесь таможенные солдаты, бродившие по улице Унежмы, бабы, ребятишки, мужики, рассказы моего ямщика о том, что здешний народ весь уходит на Мурман; что дома иногда строят они суда и даже ладьи, промышляют мелких сельдей и наваг на продольники; что попадают также сиги, что хлебом пользуются они отчасти из следующего по пути селения Нименги. Вспоминаются при этом кресты, также, по обыкновению поморских берегов, расставленные и по улицам покинутой Унежмы. Видится, как живой, один из таких крестов под навесом, утвержденным на двух столбах. Вспоминаются бабы на полях, подсекавшие траву, перевертывая коротенькую косу-горбушу с одной стороны на другую. Вспоминаются почему-то и зачем-то картины, развешенные по стенам станционной квартиры: «Диоген с бочкой и Александр Македонский пред ним в шлеме»; «Крестьянин и Разбойник» (басня); «К атаману алжирских разбойников представляют бежавшую пленницу»; «Жена вавилонская, Апокалипсис глава седьмая-на-десять»; «Дмитрий Донской»; «О богаче, дающем пир, и почему они не пришли» и пр.

Ожидают новые впечатления, требуют внимания новые серьезные данные: перед окнами расстилается новое селение — Кушерека, людное, одно из больших и красивых сел Поморского берега. Село это строит малые суда (ладьи весьма редко). За три версты до селения по унежемской дороге, в трех сараях варят соль. Село имеет церковь, не так древнюю и вместе с тем не оригинальной архитектуры, имеет реку Кушу, мелкую, но бочажистую (ямистую) и порожистую. Народ ходит на Мурман: обрадовавшись уходу англичан, на этот раз ушел туда почти весь. Ловится семга в заборы, в те же мережки, называемые здесь уже вершами; попадают корюха, камбала; кумжа (форель) ловят сетями; ловят также по озерам мелкую рыбу для домашнего потребления и по зимам удят наваг для продажи. Озерная рыба и здесь не в чести, ни щуки, ни меньки (налимы), ни прочая мелкая: избалованные морскими рыбами, хвастливые поморы сложили даже такую поговорку: «Корельска рыба не рыба, лонски сиги не сиги» или с таким изменением: «Корельски сиги не рыба, деревенска рожь не хлебы».

От того места, откуда с унежемской дороги