Шрифт:
Закладка:
Он сидел на старом, чуть поскрипывающем стуле, давно сброшенном в подвал за ненадобностью. Перед Фоменко стояла табуретка (сейчас ее не было видно), которая служила ему вместо стола. На ней — лампа, кружка молока и ломоть хлеба. Андрей Михайлович собирался поесть, когда наверху раздался стук…
Радецкого он не знал, ни разу не встречался с ним до войны. По словам Сергея Ивановича Нечаева, это был человек «свой, проверенный, закаленный еще в подполье гражданской войны». Но таким же проверенным и закаленным был, по мнению товарищей, и один служащий городского телеграфа, тоже оставленный для подпольной работы. У него была очень удобная квартира в Заречье, на южной окраине города, — домик с садом, с выходом в овраг — надежнейшее укрытие для партизанских разведчиков. Но случилось самое страшное: этот человек, хозяин явочной квартиры, которого считали верным и честным, предал. Вчера вечером Фоменко должен был прийти к нему, передать кое-какие сведения и жить у него до тех пор, пока не выполнит все задания Нечаева. Он пришел — и застал дом заколоченным; ни одной живой души не было вокруг. Только поэтому Фоменко и очутился у Радецкого, квартира которого не предназначалась для явок: старый железнодорожник готовился для более серьезной роли. Он должен был войти в доверие к оккупантам и вредить им на железнодорожном узле.
Радецкий был, конечно же, свой человек. Но Фоменко, наученный горьким опытом, невольно ощупал пистолет. Тревога была — и потушить ее, успокоиться он не мог. Он вспомнил, как неохотно принял его Радецкий. И как два раза спросил, очень ли нужна Андрею Михайловичу эта квартира. И хотя Радецкий поступал справедливо, потому что не был готов к приходу Фоменко, у Андрея Михайловича все же промелькнуло сомнение.
Положение, в котором очутился Фоменко после скитаний по захваченному врагом городу, было опасным. Но опасался он не за свою жизнь, а за то, что могут остаться невыполненными задания.
«Все это потому, — думал Фоменко, — что город был занят раньше, чем мы предполагали. Неделя, на которую мы рассчитывали, многое могла бы изменить. Хотя основное и сделано, но недоделки сейчас могут здорово осложнить нашу работу».
Недоделки были, и на долю Фоменко выпала большая ответственность — ликвидировать кое-какие промахи и просчеты. Требовалось разыскать нужных людей или, в крайнем случае, убедиться, остались ли они в городе, проверить надежность некоторых связей, оценить обстановку, сложившуюся в городе. Главное же, ради чего был оставлен Фоменко, касалось безопасности партизанских продовольственных баз, созданных в лесах возле Белых Горок. Слишком много людей знало, что в тех местах проводились топографические изыскания. В этом деле участвовала большая группа комсомольцев. Впоследствии это было признано ошибкой, хотя никто и не сомневался в верности друзей Саши Никитина. Ошибка была в том, что все эти комсомольцы, в том числе и Саша Никитин, были выпущены из вида. Никто не знал, где теперь они находятся. Нужно было по возможности избежать всяких случайностей.
Фоменко сейчас и думал об этом, не предполагая, что один из этих комсомольцев, сам Саша Никитин, разговаривает наверху с Радецким.
Прошло уже минут десять, как неизвестный вошел в дом, и тревога Андрея Михайловича все усиливалась. Он уже решился на крайнюю меру — оставить подвал, уйдя тайным лазом в сад, но наверху вдруг заскрипела дверь, и в коридоре послышались шаги: человек, потревоживший покой Андрея Михайловича, должно быть, уходил. Подвал был неглубоким, Фоменко приподнялся и припал ухом к потолку, а вернее, к полу.
— Ну и щеколды у вас! — сказал мужской, очень знакомый Андрею Михайловичу голос.
— Это папа все… — отозвался тихий девичий голосок.
— Прощай, Люба! — громче сказал знакомый мужской голос.
— До свиданья, Саша!
Все стало ясно.
Фоменко нащупал рукой табуретку, перешагнул через нее и в темноте почти безошибочно нашел лаз на уровне своей груди. Он нажал на один кирпич — тот вывалился, отодвинул второй, и через несколько секунд в стене образовалось отверстие…
Мысленно браня себя за постыдную недоверчивость, оскорблявшую Радецкого, Фоменко вылез в малинник, выглянул из кустов в сад — все было тихо, спокойно. Закуривая на ходу, он отряхнул пиджак, поправил свою полублатную кепчонку, сорвал по дороге яблоко и перемахнул через забор.
…Саша увидел, что навстречу ему идет человек.
Саша мгновенно узнал этого человека.
Странный вид Андрея Михайловича обескуражил Сашу. Никитин был уверен, что Фоменко давно на фронте. Расставаясь с Сашей после возвращения из Белых Горок, Андрей Михайлович бодро сказал: «Ну, до встречи после победы!»
Они расстались не то чтобы холодно, а так, с прохладцей. Фоменко, правда, похлопал Сашу по плечу и дружески прижал к груди. Но Саша отстранился, и Фоменко только махнул рукой и усмехнулся. «Да бог с тобой, — сказал он. — Есть поговорка: кто старое вспомянет, тому глаз вон».
Вот так они простились.
И вдруг — Андрей Михайлович! И видик — шпана шпаной.
— А-а! — радостно протянул он и, подняв руку, помахал ею. — Привет, Сашка! Ты где пропадал, черт лысый?
— Здравствуйте… Здравствуйте, — прошептал Саша, останавливаясь в полнейшем недоумении.
— Привет, привет! — продолжал Фоменко и вдруг шепнул: — Делай вид, что мы свои в доску и встречались… ну, вчера только!
— А-а… привет, привет! — запоздало обрадовался Саша, все еще не понимая, зачем такая маскировка. — Да так вот… хожу. Делать нечего… хожу вот.
— Да мне тоже делать, собственно, нечего, — беспечно продолжал Фоменко и — шепотом: — Свернем на насыпь, не будем мозолить глаза. Есть разговор.
Саша догадался кое о чем.
«Подполье!» — мелькнуло у него.
Сердце застучало часто, часто. Подполье, задание, борьба!.. Он готов сделать все, что будет приказано!
— Я понимаю, кажется, — прошептал он. — Я, собственно, слушаю… Я готов. Я…
— Ты не спеши, — оборвал его Фоменко. — Все будет в порядке. Сядем, поговорим.
Они перешли через железнодорожную линию и очутились возле той трубы, в которой Саша провел ночь.
— Ладно, присядем. На, закуривай. Закуривай, тебе говорю, — требовательно повторил Фоменко, видя, что Саша отрицательно покачал головой. — У нас такой вид, что мы обязательно курить
