– И долго сидели? – вскользь поинтересовался Данька. Изо всех сил изображая равнодушие.

– Так особо не следил. Своих дел хватало. К концу вечера точно исчезли. А вот по одному или вместе, не сёк… Ну, мне на эстраду… Да сами спросите!

Пури поспешно отошёл. От входа к ним пробирался Меншутин.

– Уф-ф! – Боб плюхнулся на свободное место. Шаркнул взглядом.

– Начальник Таллинского угро Яанус Мяги, – наскоро представил Клыш. – Собирались уж тебя в розыск объявить. Так куда пропал?

– Куда-куда? – раздражённо ответил Меншутин. – Опять упустил! Ушёл, гадёныш, в последнюю минуту! Два дня псу под хвост. Похоже, кто-то стуканул.

– Вовсе не встретил? – опустив глаза в тарелку, спросил Данька.

– Встретил бы, не ушёл! – рубанул Боб. Покрутил рюмочку. – Вы чего из напёрстков пьёте? Пусть хоть посуду человеческую принесут. Надраться хочется.

Заиграл оркестр, зазвучал хрипатый голос Пуринашвили. Меншутин резко повернулся и – словно споткнулся о глубокий кивок Пури. Глянул исподтишка на прячущего взгляд Клыша, на озадаченную улыбочку Мяги. Побагровел. Голова сама собой ушла в плечи.

Мяги поднялся. Изобразил общий поклон.

– Ну, вы уж дальше сами… Смешнее некуда, – произнёс он вместо прощания.

Над столиком сгустилось тяжкое молчание.

– Рапорт будешь писать? – выдавил Меншутин. Клыш смолчал.

– Тогда сам напишу. В рапорте укажу, что, желая взять преступника лично, тебя самовольно устранил. Вся вина на мне. Годится?

– Это теперь твои дела, – равнодушно произнёс Данька. Кинул на стол пару купюр.

– Билеты на утро поменяем?

– Как знаешь. Я прямо отсюда на аэродром, – Клыш поднялся.

Меншутин придержал его за рукав.

– Выслушать не хочешь?

– Что уж теперь? – Клыш высвободился.

На выходе скосился. Боб Меншутин сгорбился над столиком, с головой, ушедшей в задранные плечи.

Наутро Клыш прямо с электрички проехал в СИЗО – истекал срок предъявления обвинения по одному из уголовных дел. Прежде чем заказать обвиняемого, прошёлся по коридору, заглядывая в глазки. Следственные кабинеты были пусты.

Невыветрившийся сигаретный запах, неубранные окурки, обрывки бумаги напоминали о толчее и гаме, стоявших здесь накануне, в последний день месяца, – следователи торопились закончить дела к концу отчётного периода. Сегодня же, в первый день нового месяца, было гулко от тишины.

Через глазок за оконной решёткой просматривался тюремный двор. Двое пятнадцатисуточников вяло волокли огромную кастрюлю. Клубившийся из-под крышки пар медленно растворялся в стылом воздухе, – с утра резко похолодало.

Со стороны внутренней тюрьмы донёсся чёткий ритм шагов.

– Лицом в стене! – послышался жесткий неприязненный голос, каким выводящие разговаривают с подконвойными.

Клыш обернулся. Увидел знакомого конвоира. И тут же арестанта, повёрнутого спиной. Буйная рыжина, еще недавно колосившаяся на этой голове, была наспех подстрижена под газончик, отчего по обе стороны от плоского затылка образовались оттопыренные уши. Ошибиться было невозможно. Другой пары таких развесистых ушей не существовало.

Даньку словно током шарахнуло.

Конвоир приоткрыл кабинет.

– Арестованный Граневич доставлен! – начал докладывать он и осёкся – кабинет оказался пуст. Гранечка меж тем искоса глянул, увидел Клыша. Лицо его задрожало.

Данька подошёл вплотную.

– Вот незадача, – посетовал конвоир. – Заказан Завидоновым, а следователя до сих пор нет.

– Опаздывает. Я пока начну, – Клыш втиснулся в кабинет. – Мы по одному делу, – уточнил он для достоверности. – Заводите!

Конвоир поколебался. Но Завидонов был тем самым следователем прокуратуры, которому Клыш передал дело об убийстве и поджоге терема и сам до сих пор числился в его бригаде. Несколько раз они проводили совместные допросы в СИЗО, и конвоир об этом помнил.

– Ну, если что… Сами объясняйтесь, – решился он.

– Кругом! Вперед марш, – подал он команду.

В кабинет с заложенными за спину руками шагнул Гранечка. Дверь захлопнулась снаружи.

Секунды стояла ошарашенная тишина. Первым пришёл в себя Данька.

– Быстро говори, как здесь оказался, – потребовал он.

Губы Оськи задрожали. Клыш разглядел нижнюю, неестественно выпяченную губу и тускнеющую желтизну под правым глазом. Явно следы побоев в камере. Из глаз потекли слёзы, грозившие истерикой.

Данька подскочил, ухватил его за плечи, тряхнул, приводя в чувство:

– Ося! Живо!

Граневич закивал, отчаянно пытаясь взять себя в руки.

– Я ничего… Тебя вот увидел… А так ничего.

Он опустился на привинченный к полу табурет. Прежде чем сесть, рукавом счистил пыль, – всегда и всюду оставался чистюлей. Кое-как заговорил.

Осипа Граневича арестовали позавчера, как раз в то время, когда сам Клыш улетел в Таллин. Арестовали утром, в рабочем кабинете. Накануне в стройцехе ОКСа произошло ЧП. По недосмотру кладовщика Филёного не закрепили надёжно поступившее оборудование для станков – в ящиках. При попытке их перемещения стеллаж из ящиков обрушился. Хрупкое оборудование оказалось уничтожено или повреждено. Одним из ящиков бригадиру такелажников сломало ключицу и руку в локте. Комиссия в лице начальника ОКСа Башлыкова с участием представителя завкома и заместителя главного инженера по технике безопасности Хоменко составила акт. Заключение было однозначно: ЧП произошло по халатности кладовщика Филёного, но, поскольку происшествие не относилось к 1-й или 2-й категории, причинённый ущерб незначителен, решение о взыскании должно принять руководство комбината. Докладную передали Граневичу, замещавшему директора. От него зависело дальнейшее решение.

Кладовщик Филёный ввалился в кабинет Главного инженера, прилюдно буквально бросился в ноги. Беременная жена, вот уж месяц лежащая на сохранении, и больной ребёнок, нуждающийся в ежедневном уходе. Работал Филёный на комбинате более пятнадцати лет, по работе характеризовался положительно, пострадавшему в травмпункте зафиксировали руку, подтвердили, что перелом в течение месяца срастётся – без последствий. Сам пострадавший после этого подписал заявление об отсутствии претензий, с частичным признанием собственной вины. Граневич решился ограничиться выговором с занесением – с компенсацией причинённого ущерба.

Неуместная жалость вышла ему боком.

На другое утро, едва Граневич открыл кабинет, следом зашла группа сотрудников ОБХСС с понятыми, вскрыла ящик стола, в котором обнаружилось две тысячи рублей. Приглашённый тут же Филёный, отводя глаза, показал, что именно эту сумму главный инженер затребовал с него за «отмазку». Деньги передал накануне из рук в руки.

Прямо из служебного кабинета Граневич был доставлен в прокуратуру, где и арестован.

– Почему именно две тысячи? – уточнил Клыш. – Откуда цифрища такая взялась? С потолка?

– Я на маму собирал, – Оська замялся. – В завкоме, у друзей. Коля Моргачёв через однокурсников договорился в Москве в Институте кардиологии, чтоб ей вживили клапан, – они начали такие операции делать. Но только за большие деньги. Очень дорогой материал. У кого мог спрашивал. Так что все на комбинате знали.

– У кого мог! А мы с Алькой не в счет? – упрекнул Данька.

– Алька где-то в Москве тусуется. А ты… У тебя-то откуда?

– У Филёного тоже?..

Оська вспыхнул от обиды.

– Извини, неудачно пошутил. Кто подложил деньги? – поторопил Клыш. – Не сам же Филёный… Башлыков?!

О конфликте Оськи с начальником ОКСа он, конечно, знал.

Оська поморщился:

– Вряд ли. Он – видный. Кто-нибудь да заметил бы. Да и откуда бы ключ от кабинета? Я на работе был, как обычно, – до десяти вечера. Значит, кто-то, у кого есть круглосуточный