в 1916 г. пришлось сосредоточить 3/5 австрийских и 2/5 немецких войск, систематически увеличивая эту пропорцию. Едва ли в наше время приходится сомневаться в том, что в действительности и на Западе возлагали тогда большие надежды на предстоящее весной именно русское наступление и в связи с ним ждали конца войны в том же году. Еще в конце 1916 г. вернувшийся из Парижа ген. Беляев сообщал, что там ждут «главного удара» от нас (Куропаткин). Не только в думских кулуарах, но и в служебном кабинете главы секретной английской миссии Хора Пуришкевич сообщал, что на днях собирается «ликвидировать дело Распутина». Только этим вопросом и интересовались в январе прибывшие в Петербург на конференцию делегаты – они были недовольны осторожностью ген. Гурко, который рассчитывал, что Россия будет готова к наступлению в середине мая.

Упорные ожидания не чужды были и русским общественным кругам. Отбросим обывательские страхи, занесенные Палеологом в дневник для иллюстрации склонности русских к панике (тридцать персон, собравшихся 15 ноября на изысканный обед во французском посольстве, предвидят уже захват неприятелем Одессы и Киева), – гораздо знаменательнее будет то, что председатель Гос. Думы в декабре темой своей речи на банкете английской колонии в Петербурге сделает грядущий мир. Как мог бы говорить Родзянко об этом грядущем мире накануне 1917 г., если бы он действительно ощущал в то время, как это представляется в его воспоминаниях, чувство безнадежности в отношении войны, которая была бы неизбежно проиграна при старом режиме и закончена «еще более позорным» сепаратным миром, чем это произошло в Брест-Литовске? Не имеем ли мы права сделать заключение, что трагические ноты, раздававшиеся подчас в речах парламентариев и других представителей общественности, следует отнести в гораздо большей степени к средствам политического воздействия, чем к сознанию подлинной возможности военной катастрофы на русском фронте? К таким средствам политического воздействия и надлежит отнести знаменитые декабрьские резолюции распущенных правительством съездов земского и городского союзов в Москве. Резолюции эти с призывом «отечество в опасности» были сильны и ярки по своему содержанию, отвечали настроению страны, но изображали действительность, поскольку речь идет о готовности России к борьбе на внешних фронтах, в несоответственных, мрачных тонах. Знаменательно, что в интимных заседаниях блока осенью 1916 г. признавалось другое – и говорилось, что на фронте мы сильнее, чем при начале войны422.

Насколько сам Николай II, и следовательно, несомненно, и его жена, был чужд сознанию возможности военной катастрофы, нам показала уже беседа его с английским послом по поводу привлечения на русский фронт японских войск. Этот вопрос еще раз обсуждался на январской междусоюзнической конференции в Петербурге. Во всеподданнейшем отчете о ней министра ин. д. указывалось, что «конференция затруднилась поддержать мысль о необходимости домогаться со стороны Японии отправления живой силы на театр военных действий». «Осуществление этой мысли представлялось многим членам конференции (т.е. ее русским представителям) трудно достижимым (при Сазонове была сделана соответствующая попытка, – отмечал доклад) и не вполне, быть может, желательным… если бы Япония и согласилась на подобное предложение, она потребовала бы, очевидно, столь существенных себе компенсаций в будущем, что последние не искупились бы, вероятно, той пользой, которую возможно ждать от сотрудничества японских войск».

4. Грядущий мир

Только в атмосфере большей или меньшей уверенности в победе мысль могла обращаться к условиям будущего мира и к дележу наследства, которое могло получиться от поверженного врага. Между тем мысль о грядущей мирной конференции в те критические дни занимала немало людей – и не только Штюрмера, Пуришкевича и Родзянко. Предусмотрительный лидер думской оппозиции из прогрессивного блока, кандидат на пост руководителя внешней политикой в ответственном министерстве или в «министерстве доверия», пытался осторожно прощупать почву уже при заграничной поездке парламентской делегации. В свою «записную книжку», как мы знаем, Милюков кратко занес содержание «частной» беседы, которую вел с Греем, пообещав английскому министру, что сущность беседы передаст только Сазонову. «Я оговорился, – записал Милюков, – что, конечно, окончательные условия мира зависят от степени военного успеха, но что все же надо иметь представление о возможном будущем на случай постановки того или другого вопроса». Грей сказал, что в отношении «европейского континента» у англичан «нет желания», англичане хотят лишь «иметь дорогу из Египта в Индию». Вопросы же колониальные – дело английских доминионов. «Может быть, вы возьмете Гельголанд?» – спрашивал Милюков. «Не нужно поднимать этих вопросов, пока не выяснится окончательная победа, – отвечал Грей. – Для Франции первое необходимое условие – Эльзас и Лотарингия, для вас – Константинополь и проливы. Что сверх этого, зависит от степени успеха войны». «Но непосредственно дальше стоит вопрос о разделе Австрии и Венгрии, – заметил русский собеседник, – без которого нельзя решить польского, сербского и румынского вопросов». Ответ Грея был не слишком определенен… Он находил, что «говорить о разделе Австрии теперь неудобно. Это придет с решительной победой…» Английский государственный деятель полагал, что разрешение славянских вопросов больше в «компетенции» России. По мнению Грея, в настроениях Германии «признак перелома налицо» и «немцы хотят лучше кончать, чем продолжать бесплодную войну два года».

В нашем распоряжении имеется другой документ, ставящий вопросы гораздо резче, чем они были поставлены в осторожной беседе действовавшего дипломата с дипломатом в потенции. Это – переписка вел. кн. Ник. Мих. с Царем, к сожалению односторонняя, так как опубликованы лишь письма Ник. Мих. Частные суждения вел. князя-историка, при родственных связях с царской семьей, не могут не представлять особого интереса, тем более что его суждения основывались на разговорах с министром ин. д. и, что наиболее важно, опирались на переписку и беседы с английским послом, как о том говорит сам автор писем. В письмах 22 и 28 апреля Н. Мих. поднимает вопрос о необходимости «уже теперь подготовиться к выбору тех людей», которым будет вручено в предстоящей международной конференции «поддержать честь и величие России». Эти избранники «не должны быть ни бюрократами, ни бумагомарателями». Нужны люди «самостоятельные», не боящиеся «мнения ни газет, ни различных сфер нашей болотной столицы». Среди таких избранников хотелось бы быть самому великому князю423. Ник. Мих. был горячим приверженцем Антанты и не грешил по части германофильства. Намечая в состав предварительной комиссии по разработке вопросов, подлежащих обсуждению мирной конференции, всех «коренных русских», он, напр., замечал: «Только у меня одного течет немецкая кровь, но ее