Когда все было готово, ветеринар потребовал, чтобы привели собаку. Эльза нашла ее: собака забилась за длинные пальто в передней, она не лежала, как все последние дни, но стояла, прислонясь к стене, и, когда Эльза отодвинула один из плащей, собака посмотрела на нее. Эти глаза Эльза видела и сейчас: в них была смесь страха и доверия, беспомощности и мольбы. Она заговорила с собакой, стала ее гладить — в общем, предала; пес сделал шаг вперед, словно в благодарность за то, что с ним говорят так ласково. Мало-помалу он решился пойти за ней; она тянула его за ошейник, продолжая успокаивать. Как же его звали? Для пущей убедительности она даже вынула из холодильника немного мяса и взяла со стола в столовой печенье, посыпанное сахаром, которое пес очень любил. «Греческие хлебцы»-она вдруг вспомнила давно забытое название. Она вернулась к собаке и дала ей хлебец, та приняла угощенье. «Пойдем, пойдем, — говорила она псу, — я дам тебе еще». Теперь она не тянула его за ошейник, но заставляла двигаться вперед шаг за шагом, протягивая то ломтик мяса, то кусочек печенья, и так довела его до столовой. Тут он поднял голову и втянул в себя незнакомый запах. Ей снова пришлось взять его за ошейник. Он повернул морду к оранжерее. Тело его напряглось, он зарычал и больше не принимал пищи. Лаять у него уже не было сил. Она доволокла его до ветеринара, который наполнял свой шприц и даже не посмотрел на собаку. Эльза спросила, не нужны ли ему спирт и вата. Вопрос был глупый, ей стало стыдно. «Нет никакой необходимости», — ответил ветеринар. Собака отказалась лечь, Эльза села на пол, а пес стоял, прижавшись к ней. «Ложись, ложись». Он не двигался с места, ничего не желал слушать. Ветеринар решил сделать укол так. Он провел ладонью по загривку собаки, и Эльза почувствовала, как та напряглась. «Держите покрепче», — попросил ветеринар. Она прижала к себе голову собаки, нашептывая ей ласковые слова, а ветеринар сделал укол. Собака рухнула почти мгновенно, но Эльзе этот краткий миг показался бесконечным. Она цеплялась за утешительные рассуждения: псу было ничуть не страшнее, чем при прежних уколах, он спрятался просто потому, что ненавидел ветеринара… он совсем не мучился, короткий удар в голову или в сердце — и конец… у него не было времени понять… это было необходимо, рано или поздно все равно приходит смерть… Глаза мертвой собаки остались открытыми, Эльза гладила теплую шерсть. Тогда ей еще не доводилось видеть, как умирают люди, только собаки. Вероятно, она была в том же возрасте, что Шарлотта сейчас.

Они шли медленно, земля была твердая, как камень. Холмы и деревья теперь казались объемными предметами, прислоненными к горизонту; посредине тянулась ложбина, засаженная виноградом, ей не было конца, слышалось журчание ручейка у мойни; Пюк окликнул собаку, потом остановился, прислушиваясь.

— Позови сама, — сказал он.

Эльза крикнула очень громко: «Медор! Медор!» Ее голос, наверно, долетел до самого дома. Пронзительный стрекот бесчисленных кузнечиков звучал, словно отклик земли на безмолвное мерцание звезд. Они обогнули мойню и подошли к бассейну. Мальчик погрузил руки в стоячую воду, Она была теплая, поросшая ряской.

— Его нет здесь, — сказал Пюк.

За домом, на вершине холма, послышался детский голос Шарлотты: «Медор! Медор!»-и почти в тот же миг вспыхнул свет под деревьями, показалась Жанна.

— Вы нашли его, нашли?

Четыре голоса ответили «нет».

Жанна села на ступеньку, тяжелый живот давил на бедра, он был твердый, ребенок не ворочался. Она настороженно прислушивалась, ей показалось, что она слышит шаги, она встала, углубилась во тьму. Ничего, никого. Она позвала Эльзу, чтобы нарушить тягостную тишину. Эльза тут же откликнулась, точно эхо. Несколько минут спустя полосы света, закручиваясь и раскручиваясь лентами вокруг деревьев, возвестили прибытие Тома. Он подкатил к Жанне, как любил это делать: сбавив скорость и перескакивая через рытвины и ямы.

— Почти кросс, — сказал он, остановился, разогнул свои слишком длинные ноги, вытянул их вперед. Почувствовал аромат духов молодой женщины. Взглянул на нее.

— Киснешь? Франсуа уехал, твоя лягушка не шевелится, и ты уже в тревоге. Эх ты, собственница! Уж эти мне мамаши! Подавление, неизменное подавление!

Он умел рассмешить ее. Он спросил, где Эльза, Жанна кивнула на мойню.

— Поеду туда, — сказал он и спустился в ложбину.

Эльза сидела у бассейна. Тоненькая струйка сочилась из желоба, точно песок в часах. Она приходила сюда почти ежедневно, рано утром или на исходе дня. Когда-то она приходила сюда по ночам. Они лежали у края дороги, обсуждая планы на будущее, никогда не говорили о прошлом, лунными ночами гуляли в молочном свете, они не могли спать, свежий воздух будоражил их. Иногда они подымались к дому, когда небо уже бледнело на востоке, и засыпали, опьяненные ночью и звездами.

Теперь Эльза часто слышала, как возвращаются на заре в дом Жанна и Франсуа, и думала, что такова жизнь — вечная смена. Пройдет год, и, возможно, Тома будет гулять в лесу с кем-то, кто пока незнаком ему, но уже существует и ждет любви с таким же нетерпением, как и он. А лет через десять настанет очередь Пюка глядеть на звезды вместе с девушкой, которая сейчас только учится читать.

Пюк сгребал палкой ряску в бассейне, потом собирал ее горстями и кидал в сторону виноградников.

— Это здесь убили ужа, который съел черного крольчонка?

— Да, у края дороги, видишь, вон там — между мойней и виноградником. У него, наверно, где-нибудь поблизости гнездо.

Он принялся бросать ряску в сторону дороги. Но скоро перестал, посмотрел на небо, огляделся вокруг и, ничего не говоря, ни о чем не спрашивая, подошел к Эльзе, прикорнул у ее колен.

— Нет там Медора, — сказал он.

Эльза гладила его волосы.

Она смотрела вверх — на кипарисы, на платан, более темный, чем небо, на освещенный дом и белые или желтые стрелы фар, они проникали сквозь деревья, на миг переламываясь о стволы и разрезая черный бархат холма.

— Почему ты больше не зовешь Медора? — спросил Пюк.

Эльза снова окликнула собаку, стараясь, чтобы мальчик не понял по ее голосу, что она уже потеряла всякую надежду. Зов словно повис в воздухе, между ее сердцем и звездами. Допустимо ли в наши дни так расстраиваться из-за собаки? Но ей было больно, и она не осуждала себя за эту боль.

— Вот и Тома, — сказал Пюк.

Тома ехал вниз