когти. Но это не сломило его духа. В этом недавно убедился и сам Патэ Тэйкка. Он хотел пройти через двор Туракки, но тот вышел и заявил, что ятке здесь путь заказан. Патэ Тэйкка не хотел было принимать этого всерьез. Тогда Туракка схватил с крыльца косу, и Патэ Тэйкка увидел, что шутки плохи. Ему стыдно признаться, но он должен был бежать и пройти на берег другим путем.

Как-то зимой он вместе с ребятами сбросил бочку керосина с воза Туракки. Дескать, дорога плохая, воз слишком тяжелый и нельзя так мучить скотину. Но дело было, конечно, не в этом, просто хотелось насолить Туракке, заклятому врагу всех лесорубов. Их было несколько человек, но Туракка отбивался кнутом. Пришлось намять ему бока. Но, говорят, мужик вернулся и все же погрузил бочку на тот же воз.

Однажды зимой загорелся хлев Туракки. Когда он пришел, хлев уже полыхал вовсю, но он сказал, что выведет свою единственную корову. И вывел, хотя так обгорел, что вызванный врач определил ему жить считанные дни. Но Туракка выругался:

— Двадцать лет, всем чертям на зло!

И выжил. В этом человеке была отчаянная жажда жизни. Верно, и насильственная смерть, как у Ниеми, обусловлена душевной слабостью…

Патэ Тэйкка спускался по порогу на бревне. В нем бурлила радость, которую рождали чувство силы и стремительное движение. Под ним была только мутная вода и белая пена. Бревно неслось мимо скалистых выступов. Валявшиеся на берегу ятки чуть приподнимали головы. Крестьяне, бороновавшие прибрежные поля, останавливали лошадей и смотрели. Глядите, как яткя несется на одном бревне! Распахнутая синяя рубашка полощется на ветру, сверкает оправа пуукко, багор, ударяясь о воду, вздымает сверкающие брызги. Вот впереди поворот, камни, бурлящая вода. Что б ему, черту, искупаться!.. Но яткя уже пронесся мимо и скрылся из виду. Когда же бревно ударялось о камни, Патэ Тэйкка подпрыгивал, словно трясогузка. Но не думайте, что на него смотрели, как на чудо, выпучив глаза! Видали здесь таких!

За поворотом на берегу Патэ Тэйкка увидел прачек: пожилую женщину и двух девушек. Из котла на выложенной из камней топке валил пар, стучали вальки. Прачки тоже увидели сплавщика и загляделись на него. Патэ Тэйкке было приятно, что кто-то смотрит, как он спускается по порогу ради спортивного интереса. Плыть по Рантакоски на одном бревне сможет далеко не каждый.

Патэ Тэйкка повернул к берегу и спрыгнул на землю. Освободившись от пассажира, бревно вынырнуло и, покачиваясь, поплыло вниз по течению. Это бревно помогло парню блеснуть своей удалью среди пены и брызг перед стоявшей на берегу красивой девушкой, бойкой и нарядной, как форель в горных ручьях.

— Обязательно надо показать свою удаль девушкам, — сказала старая женщина.

Патэ Тэйкка закурил, беззаботно уселся на траву и бросил несколько шутливых фраз, разглядывая девушек. Вернее, одну из них. Вторая показалась ему слишком толстой, слишком румяной, слишком здоровой, с излишне громким голосом, пустосмешкой. Она пришлась бы по вкусу Чемпиону Пакканену, который всякий раз, когда речь заходила о женщине, интересовался, толстая ли она… «Женщина не должна быть, как доска», — говорил он.

Другая была меньше ростом, изящнее, бледнее и казалась бойкой, живой. Она походила на женщину из высших кругов, хотя ее руки огрубели и покраснели от работы. В ее карих глазах словно поблескивала темная вода порога и переливались лучи солнца. Патэ Тэйкка почувствовал, что взгляд этих глаз приятен ему. Девушка снова напомнила ему форель, резвящуюся в горном ручье, эту быструю рыбу, которая стремительно хватает блесну и пугливо прячется… Может быть, ее делало похожей на благородную рыбу платье в красный горошек.

— У меня когда-то была такая же красивая пестрая рубашка, — сказал он. — Мать дала ее мне, когда я ушел на заработки. Но ее давно уже нет.

— Рубашки? А когда это было?

— Семь лет назад.

— Странно! Неужели даже воротник не сохранился?

— Нет. Я стараюсь жить по-человечески и время от времени отлаю свою рубашку в стирку. А это дорого обходится. Если горошинки и сами по себе выцветают, то в стирке тем более. И потом они совсем исчезают, как и все красивое…

В таком духе Патэ Тэйкка еще долго поддерживал, казалось, ничего не значащий разговор, но когда он пошел от прачек по берегу, девушки задумчиво смотрели ему вслед: яткя, бродяга, незнакомец. В них всегда есть что-то интересное, привлекательное. Никогда не знаешь, что у них на уме. Они приходят и уходят. И неизвестно, что их влечет в путь-дорогу.

А в голове Патэ Тэйкки под широкополой шляпой зароились веселые, беспокойные мысли. Ему казалось, что к нему прикован взгляд темных глаз, в которых смешались вода порога и солнечные лучи. Он поскреб затылок. Да, волосы досадно длинные, хоть косы заплетай. Нужно где-то постричься.

Форель!.. Видно, придется подобрать наживку и заняться ужением.

Конечно, можно спокойно обдумать и решить: я сделаю то-то и то-то. Но может случиться и так, что Патэ Тэйкка вдруг окажется безвольной заводной игрушкой. Он теперь ловил себя на том, что все время думал о «форели» и почему-то оказывался возле дома этой девушки, даже когда собирался идти совсем в другое место.

Его знакомство с «форелью» успешно развивалось. По вечерам они сидели под рябиной. Порог ревел. Иногда в эту вечную мелодию воды вплетался звук гармоники. Значит, где-то на крутом берегу сидит Котилайнен и играет. Котилайнен беспощадно истязал свою трехрядку. Прежде ее всхлипы и неуверенное пиликанье прямо-таки резали ухо Патэ Тэйкки, но теперь та же игра казалась ему прекрасной музыкой, почти искусством. Гармонь ли заново настроена или, может, гармонист навострился играть?

Патэ Тэйкка сейчас забыл все неурядицы этого мира. Он сидел под рябиной, разговаривая с девушкой, и ему было хорошо, как никогда. Может ли быть жизнь лучше этой? В этом мире была белая ночь, большая река, эта девушка-форель да он сам, Патэ Тэйкка. В целом это было чудесное сочетание.

Его очаровательная рыбка отнюдь не была ни холодной, ни скользкой. Да и глупо было бы сравнивать ее с рыбой: такой она оказалась горячей и прекрасной. Губы ее были алые, а руки гибкие. И у нее была клеть, а в клети белая постель.

Патэ Тэйкка провел там не одну ночь. Через множество щелей в клеть пробивался удивительный свет белой ночи в меру прозрачный и какой-то сказочный. Но и он не мог рассеять в клети полумрак, в котором различались кактусы, эти насупленные цветы в горшках, да груда книг. Все это были глупые романы, как выяснил Патэ