Шрифт:
Закладка:
– Я хочу посмотреть все дела о пропавших девочках.
– Не валяй дурака.
Я наклонился к нему так резко, что мужчины за соседним столиком прервали разговор и поглядели на нас с опаской.
– Я знаю, ты считаешь, что девочка мертва. Но если у тебя нет трупа, чтобы мне предъявить, мой договор с Агарью Гусман остается в силе. Забудь, что мы друзья. Сейчас ты – полицейский, а я – нет. Или я получаю доступ ко всем делам, или завтра утром твоему шефу придется созывать пресс-конференцию и отвечать на массу вопросов.
– Не надо мне угрожать.
Я не ответил. Внезапно он рассмеялся, но это был невеселый смех.
– Ты зациклился. Терпеть не могу, когда ты на чем-нибудь зацикливаешься.
– Когда я увижу дела?
Он умел признавать поражение. До следующего раунда.
– Чтобы сделать копии их всех, понадобится несколько часов. В семь вечера годится?
– Заметано.
Мы пытались поговорить о чем-нибудь другом, но слова не складывались, словно мы писали их мелом на мокрой доске. Спустя пятнадцать минут он встал и, как всегда не прощаясь, ушел. Чтобы гарантировать себе изжогу, я доел жареные колбаски и заказал еще тарелку жареной барабульки с маринованными овощами. Вкуса я не чувствовал, но тяжесть в желудке действовала успокаивающе.
7
Понедельник, 6 августа 2001, полдень
Проглотив последний кусок, я решил немного прогуляться. И пожалел об этом, едва покинув заведение Амирама, потому что тут же окунулся в уличное пекло. Детективы обычно стоят под дождем, по их широкополым шляпам и длинным плащам стекают струи дождя, а ты броди тут в тридцативосьмиградусную жару с пятнами пота под мышками. Я все-таки дошел до порта, уговаривая себя, что пот – это тоже способ расходовать калории, и минут пятнадцать постоял на уродливом бетонном пирсе, созерцая воду. Беседа с Кравицем не только встревожила меня, но почему-то напомнила мне о безрассудном романе, который был у него с моей сестрой незадолго до ее убийства. Он был женат, а она не замужем, и мне, наверное, следовало выбить ему пару зубов, но я этого не сделал. Поняв, что эти черные мысли ни к чему меня не приведут, я набрал номер Мубарака. Он обрадовался моему звонку и сказал, что Кравиц уже предупредил его. Я спросил, нельзя ли навестить его прямо сейчас.
– Я старый пенсионер, – рассмеялся он. – Чем мне еще заниматься?
Он объяснил, как проехать к его дому в районе Хадар-Йосеф. Я пообещал быть у него через двадцать минут, но добрался за десять. Если уж везет, то везет во всем.
Мубарак жил в маленьком домике на улице Вильнюсской общины, застроенной одним подрядчиком по единому проекту. Когда-то все эти строения были одинаковыми, но годы на каждом прорезали свои морщины. Дом бывшего полицейского был окружен ухоженным садиком и забором, выкрашенным белой краской. Когда он открыл мне, я обратил внимание, что брюки у него подтянуты высоко, чуть ли не по самую грудь, как иногда делают старики. В остальном он выглядел как обычно: крупный, с загорелой лысиной и в квадратных очках в металлической оправе, которые придавали ему немного сонный вид. Мы симпатизировали друг другу, но близко никогда не сходились. Возможно, из-за разницы в возрасте и в званиях.
Наши отношения вышли за рамки профессиональных единственный раз. Это случилось, когда его жена умирала от лейкемии. У Мубарака не было детей, поэтому весь отдел по очереди дежурил в больнице, чтобы не оставлять его одного. В полиции принято делать подобные вещи. Поэтому, когда ты выходишь из игры, у тебя появляется чувство, что у тебя ампутировали ногу. Или вырезали сердце.
В одну из таких ночей мы с ним сидели вдвоем на пожарной лестнице отделения паллиативной медицины, пили кофе из картонных стаканчиков и курили. Из уклончивых ответов врачей было ясно, что его жене осталось совсем недолго, и Мубарак вдруг заговорил о любви. «У вас, молодых, – презрительно сказал он, – каждый день новая любовь. Вы не понимаете, что значит прожить с одной женщиной сорок лет. Знать, что у вас никогда не будет детей, и все-таки оставаться с ней, потому что без нее ты – не ты. Как ты думаешь, – неожиданно сердито спросил он, – сколько раз за сорок лет она сказала, что любит меня? Сколько? Скажи!»
Я беспомощно пожал плечами.
«Три раза, – почти выкрикнул он. – Один раз на свадьбе, второй раз, когда я вернулся с Шестидневной войны, а третий – месяц назад, когда мы ехали в больницу. Но мне этого хватало. Потому что любовь не в словах. Она в том, чтобы прожить жизнь вместе. Выплачивать ипотеку, и мыть посуду, и, уезжая на конференцию в Германию, помнить, что размер ноги у нее тридцать восемь с половиной и она не любит слишком высокие каблуки. Вот это и есть любовь».
Я с ним согласился, и он замолчал, но продолжал сердито сопеть. Через два дня она умерла.
Он не женился снова, но и не сломался. После траурной шивы вернулся к работе, и через две недели все опять начали рассказывать при нем анекдоты. Он продолжал вести расследования в своей методичной и немного нудной манере, которая, как правило, давала результат. Я знал, что вечером получу от Кравица папку со всеми отчетами, но мыслей следователя в них не найду. В них содержатся только те данные, которые можно предъявить в суде. Предположениям и умозаключениям, а тем более тупиковым версиям там нет места, хотя в них иногда скрываются самые важные детали.
– Я завариваю чай. Будешь?
– В такую жару?
– Я ее не чувствую. В доме прохладно.
Внутри действительно было прохладно. Домик был небольшой, но очень опрятный. В углу гостиной стоял включенный без звука телевизор, на стене висели полки, уставленные молитвенниками и книгами Торы; рядом – целый шкаф, набитый американскими детективами. Я узнал Клэнси и Гришэма и несколько томов – на английском, надо же! – пера старых мастеров: Рэймонда Чандлера, Дэшила Хэммета, Микки Спиллейна. Он перехватил мой взгляд.
– В Ираке мы все учились в английских школах, – сказал он. – Не то что вы, невежды ашкенази. У нас все дети с шести лет читали по-английски.
Я дурашливо отдал ему честь и, чтобы не слишком зазнавался, добавил:
– Конечно, вы, иракцы, такие интеллигенты, что постоянно ходите в пижамах, чтобы чуть
