Пролетал я над страною,

Над советскою страной.

Я летал над морями,

Над лесами и полями.

И везде я видел мир, мир, мир!

Наивное, но искреннее стихотворение. Впрочем, в то время оно вовсе не казалось мне наивным.

Или вот ещё стихотворение тех лет:

Татьяна Юрьевна сказала,

Что мы должны учиться.

А мы сказали, хорошо,

Что будем мы учиться.

Ведь это больше надо нам

И в жизни пригодится.

Учительский смех больно ранил неокрепшую душу художника. Я был подавлен и угнетён. От обиды перехватило дыхание. Я возненавидел учительницу и её мерзких подруг.

Я не догадывался, что сильнее всего их смешит обилие орфографических ошибок. Слово «вообще» я, естественно, писал как слышал и допускал в нём сразу пять ошибок. Буквально. К тому же в письме я был крайне рассеян, я пропускал и путал буквы:

Вед это болше надо нам

И в жизи пригобится.

Обидеть художника легко. Особенно легко это сделать ненарочно. Потому что умышленная обида вызывает отпор и закаляет волю. А когда обижают ненарочно, то и винить даже некого. Некого, кроме себя.

С тех пор я прятал написанное. Ото всех. И от матери в том числе. (От матери в первую очередь: её критика, как человека близкого, могла ранить сильнее всего.) Обнародовать я позволял себе лишь то, что считал заведомо сильным и смешным.

В четвёртом классе, помню, я прочёл на уроке математики свежее стихотворение «Юльетта и Ромео», принёсшее мне славу поэта-самородка. (Прежде чем представить на ваш суд этот забитый шедевр, хочу дать коротенькое разъяснение: я учился в украинской школе, слово «самостийка» означает «самостійна», то есть самостоятельная работа.)

Итак!

Повести нет на свете

Счастливей, чем повесть моя