Он развернулся и зашагал прочь. За ним Малыш. Мы двинулись следом.

Утром придут солдаты, с помощью доходяг соберут трупы и оттарабанят всех скопом – и сук, и воров, и остальных, кто имел неосторожность погибнуть, – на лагерное кладбище. И вполне возможно, Щуке лежать рядом со своими убийцами или с теми, кого сам отправил на тот свет с Божьей помощью.

Хороший был парень. Сильный, но больше духом, чем телом. Всегда независимый в своих поступках и суждениях. Рисковый, смелый… Всё это, правда, немного рисованно. На показуху! Как бы для зрителей. Впрочем, смелость обычно выглядит рисованной. Со стороны особенно.

Что означали его предсмертные слова? «Кто бы мог подумать...» Подумать – что? Что сегодня будет его последний день? То есть ночь… Или что это вообще когда-нибудь будет?

Я заметил: о смерти меньше всего задумываются или те, кто никогда всерьёз с ней не сталкивался, или же те, кто, как мы, давно привык к её постоянному присутствию.

Смерть для нас стала тем, чем она, должно быть, и была всегда на самом деле – неотъемлемой частью жизни.

Столько лет… мы убивали… нас…

Мы уже слабо реагировали на чью-то очередную смерть. Она не являлась для нас событием. Разве только если она была какой-то неестественной для нашего окружения, чуждой нашему образу жизни – от сердечного приступа, например.

А так смерть не могла нас удивить, или там огорчить, или… Ну если только…собственная.

Но ведь Щука всё-таки не был ни удивлён, ни огорчён… Скорее в словах его, так уж мне показалось, мелькнула тень… досады, что ли… Дескать, кто бы мог подумать…

…

А вот на Широком блатарей кто-то предупредил…(Без предательства, как всегда, не обошлось. Аж зло берёт, честное слово!) Основательно подготовившись, они собрались и неожиданно напали на нас первыми.

(Для них это было самое лучшее из того, что они могли бы предпринять. Иначе им всем пришлось бы пройти через «перековку». Так мы называли довольно неприятную процедуру, после которой вор гарантированно становился либо сукой, либо мёртвым вором. Причём второе давалось не так уж легко. К смерти вёл долгий и мучительный путь. В любой момент вор, конечно, мог прекратить пытку, для чего вполне достаточно было, встав на колени, громко произнести короткую фразу: «Я больше не вор». И всё. Такова была плата за жизнь. Высокая, низкая – каждый решал для себя сам. Как и то, платить ли ему… или расплачиваться. Мы-то считали их трусами. Были те, кто подтверждал такое наше мнение о них, но были и те, что достойно умирали ворами…)

Резня была страшной…

Горячая чёрная кровь покрывала мёртвых и опьяняла живых…

Поднявшаяся буча скоро охватила почти весь лагерь. Каждый нашёл себе врага. Одни сводили старые счёты, другие обнаруживали затаённые обиды, третьи просто боролись за свою жизнь, иногда за чужую… Страшная резня… Ледовое побоище!.. Наверняка, как обычно бывает в подобных ситуациях, находились и такие, которые наносили смертельные удары, уже не видя в кровавом азарте, кто именно стоит перед ним – враг ли, товарищ ли, свой – чужой… Было уже не важно! Главное было вот что – либо ты его, либо он тебя!.. Бородино! В стороне оставалась только охрана. Солдаты открывали огонь только в тех редких случаях, когда кто-то из заключённых приближался к заборам или к административным зданиям.

Ох, и туго же нам пришлось. Очень туго. Поначалу особенно. К ворам, непонятно почему, примкнули бандеровцы. А последние, как известно, если заведутся – народ боевой. И дрались они тогда так, точно от этого зависело – быть «незалежной» их неньке Украине или не быть.

Я слышал, Беляев орал им:

- Уйдите, хлопцы, это не ваша война!

А хлопцы теснили нас, гады…

- Уйдите, ради Христа, не будите во мне зверя!

Но вольнолюбивые «браткы» с хмурым молчанием продолжали отсылать наших – одного за другим – к чертям за спичками.

- Ах, вы так! – задыхался Михал Андреич. – Ну держитесь, мать вашу за ногу! Фашистские прихвостни! Свиноеды проклятые!..

Тут ему проломили голову, и он умолк.

…

Мы потеряли три четверти команды, включая Алексеева. Как он погиб, я не видел. Я был занят спасением собственной шкуры. И таки спас её, малость подпорченную…

- Скажи, бугор, – спросил я Алексеева накануне, – тебе не надоело всё это?

- Что – всё это? Не будьте маланцем, Угрюмый! Подбросьте в костёр нашей беседы сухое полено конкретики, иначе меня не греет.

- Я имею в виду, жизнь такая – не надоела?

Алексеев внимательно посмотрел на меня, видимо проверяя, серьёзно ли я…

- Мне, Стёпа, жизнь давно надоела. Но не такая, а вообще.

Он тряхнул головой, как лошадь, отгоняющая мух, и повторил:

- Не такая. Вообще…

Я спросил­:

- Отчего?

Он в ответ, не подумав:

- От всего.

- Кстати, давно хотел тебя спросить. Зачем ты тогда бежал с нами? Ведь тебе пару месяцев сидеть оставалось.

Алексеев, усмехаясь, ответил:

- Через пару месяцев они б меня освободили… Они б отпустили меня, понимаешь? А так я сам ушёл.

- Мы ушли.

- Славно прогулялись, – согласился Алексеев.

- К сожалению, нас скоро вернули.

- Да…

- Троих шлёпнули… Тебя подстрелили… А мне сука чуть горло не перегрызла… Её Герда звали. Я помню, её тот