Когда мы видим чью-либо красоту, мы можем по-разному отреагировать на нее: мы можем позавидовать ей, а можем ею восхититься; можем остановиться, пораженные этой красотой, с чувством благодарности за то, что нам было открыто. Что касается зависти – это очень любопытное чувство, потому что, с одной стороны, это состояние ума, которое далеко не беспристрастно, оно не созерцательно в тот момент, когда ранено чьей-то красотой, потому что в этот самый момент, вместо того чтобы видеть красоту, мы сравниваем ее с самим собой. Это обращение к самим себе.

С другой стороны, в зависти есть один очень интересный момент: мы всегда завидуем той или иной черте, которой, как мы чувствуем, не хватает нам самим. Но мы никогда не захотели бы полностью поменяться местами с другим человеком. Мы думаем так: «Как бы мне хотелось такое же красивое лицо, как у тебя, но не такого же мужа». Или: «Вот бы мне твое телосложение, ты настоящий Аполлон! Но твою работу я бы не хотел».

Поэтому в зависти проявляется очень жестокое отношение, когда мы готовы лишить другого человека его, возможно, самого милостивого, самого драгоценного дара Божьего и оставить его с тем, что трудно, тяжело, что, так или иначе, уродливо. Я думаю, что нужно все время воспитывать в себе – не в других, других мы воспитываем очень легко, – умение видеть хорошие условия, в которых живет другой человек, его счастливые отношения, красоту другого человека с позиции радости и чуда.

В своей последней беседе я собираюсь привести интервью с французским певцом Жаком Брелем. Он был некрасив, и один очень настойчивый журналист долго беседовал с ним о том, как Жак справляется со своим уродством. Я не буду приводить это интервью сейчас, потому что мне и так достаточно трудно вести этот разговор, не помешав хотя бы небольшому отклику, который я могу получить от вас.

Наше отношение к красоте очень двойственное. Когда вы говорили о зависти, я подумал и о других реакциях на красоту. В житиях святых есть рассказ о духовном наставнике, который как-то шел со своими учениками, и, когда они выходили из города, им встретилась невероятно красивая блудница, обычная проститутка, но необыкновенной красоты. Ученики накрыли головы плащами, чтобы не впасть в искушение, но они попались на другое искушение. Они закрыли лица, чтобы не видеть женщину, но оставили отверстие, чтобы видеть своего наставника и узнать, что он сделает, когда увидит эту женщину. И они увидели, как он смотрит на нее с выражением созерцательного восторга. Когда женщина прошла мимо и ученики почувствовали себя в безопасности, они спросили у него: «Как ты мог смотреть на эту женщину? Она же блудница!» А он им отвечал: «Я не видел блудницу, я видел невероятную красоту, которую Бог даровал этой женщине».

Такой свободы – не смотреть на все только относительно себя самого: «О, это опасно!» или «Ох, как мне хотелось бы обладать той или иной чертой» – мы должны добиваться, прежде всего, в нравственном отношении. И я вернусь к этому в следующий раз, потому что чувствую, что во всем, что мы можем сказать о красоте и о нашем отношении к ней, есть не только психологическое или метафизическое, но и нравственное содержание. Есть красота, которая абсолютна, а есть то, как мы превращаем ее во зло, потому что зло есть в нас, а не в ней самой.

Мне бы хотелось продолжить эту мысль, потому что иногда мне кажется, что нечто подобное лежит в основе общественных или культурных разногласий. Потому что, когда мы видим что-то, чего мы не понимаем, что мы не можем вогнать в шаблон, мы начинаем относиться к этому враждебно. Я знаю нескольких англичан, которые, я уверен, ощущают подобное по отношению к китайскому письму – что оно вредное, в некотором смысле злое, – для них большое открытием обнаружить, что оно полно красоты. Но на самом деле первая реакция – бросить в него камень.

Мне кажется, антисемитизм в некоторой степени тоже связан с такой реакцией. Семейные традиции еврейской семьи отличаются от традиций христианской семьи, поэтому кажутся неправильными, отсюда настрой против них, настоящая ненависть против того, что полно красоты.

Да, я думаю, это совершенно верно.

С восьми лет я был иностранцем в разных странах и попадал в разные ситуации. Я знаю, что, если ты иностранец, ты станешь либо объектом любопытства – ровно так же, как любопытно посмотреть на обезьяну или другое животное, либо объектом неприятия, если твое поведение или твое отношение отличаются, либо объектом насмешки.

Когда я приехал в эту страну чуть больше тридцати лет назад и начинал проводить беседы о Православии или выступать публично, моя мать говорила мне: «Я думала, что ты хочешь стать священником, но теперь я поняла, что ты стал бродячим цирком». Так оно и было, потому что, смею сказать, что – возможно, не в университете, где вы более равнодушны к таким вещам, но во многих других местах – люди приходили послушать меня, потому что я выглядел необычно. У меня такие рукава, которые никто не носит; можно рассчитывать, что я, будучи иностранцем, скажу что-нибудь настолько неприемлемое на английском языке, что над этим можно будет посмеяться и весело провести время.

Я думаю, это связано с тем, что мы действительно негативно реагируем на то, что нам чуждо, но что еще до этого, всегда или очень часто, имеет место страх, что нечто, лежащее за пределами моего опыта или коллективного опыта группы, к которой я принадлежу, может уничтожить или подорвать то, что мне дорого, что дает мне ощущение безопасности.

Обнаружить, что кто-то думает по-другому, нежели я, это, конечно, может оказаться страшным переживанием, пока я не смогу обобщить наши точки зрения или сделать выбор. Такое бывает в научном исследовании. Я изучал не гуманитарные, а естественные науки и медицину, поэтому в моем сознании это так. Когда вы занимаетесь научным исследованием, когда вы собрали все факты, которые доказаны и неопровержимы, чтобы объединить их и использовать их все, вы создаете модель, которая объединяет эти факты. И затем, каким бы честным вы ни были, как бы вы ни хотели перерасти свое понимание и достигнуть объективной реальности, которая находится за пределами вашего понимания, вам очень сложно избежать подобных мыслей: «Надеюсь, не найдется