Шрифт:
Закладка:
В ушах гремело: бум, бум, бум, бум!
Спустя какое-то время осторожно высвободил одно ухо, потом второе: кажется, тихо. Встал, перебрался к столу, зажег свечи, представил себя со стороны и засмеялся.
Что бы сказали о нем ученики, если бы видели, как он заворачивается в штору или зарывается в подушки? Стыдоба, да и только! В комнате было тихо. Тихо и душно. И вдруг…
Когда все окна были закрыты, вода с пола собрана, свечи зажжены, все опять сели в кружок.
– И вот, – продолжала Грязева, – что было дальше.
«Баба Феня долго молчала. А, может, мне показалось, что долго. Ее желтые крючковатые пальцы нервно стучали по столу.
– Вот что, девка, – сказала она. – Не связывайся ты с этим делом. Мала ты еще.
«Если не связываться, значит еще есть надежда, что тетю Клаву можно спасти» – подумала я и спросила:
– Выходит, тетю Клаву можно спасти?
– Можно, – сказала тетя Феня. – И только сегодня ночью.
– Но что, что надо делать?
– Да говорю, мала ты еще, девка!»
В этот момент ветер распахнул окно в комнате Риты.
– Сидите, я сама, – шепнула она и побежала его закрывать. До нее долетали лишь отдельные слова: ночь, кладбище, могила…
Вернулась, уселась на свое место.
Грязева продолжала:
«– Но что же это все-таки было? – спросила я у бабы Фени.
– Видишь, как упали бобы?
Я кивнула, хотя ничего особенного не заметила.
– Это значит, что есть человек…»
Теперь из кухни донесся грохот – полетели на пол кашпо с комнатными цветами. – Вскочив, на шум побежала Рита, а за ней Дунька. Рита хотела попросить Грязеву сделать паузу, подождать, пока они вернутся, но потом решила, что лучше взять у Верки на вечер этот дневник и просмотреть его в спокойной обстановке. Убирать пришлось долго, вернулись, когда Грязева почти заканчивала чтение.
«Пока писала, хлопнула дверь, и вошла… тетя Клава! Веселая такая и говорит:
– Как хорошо, Вилена, что хоть ты дома! А я даже не знаю, что со мной было. Врач вчера на меня так смотрел, что я думала: пришел конец. А сейчас встала – болезни как не бывало!
Я растерялась. Сказать ли ей правду? Если да, то как? А может, вообще не вмешиваться в дела взрослых? Надо подумать.
Да, как только я преодолела себя, как только почувствовала себя сильной и смелой, мне почему-то сразу же расхотелось дружить с Мишкой Полотенцевым. И что я в нем нашла: мальчишка да и мальчишка.
А теперь все-таки решила написать то заклинание, которое я узнала от бабы Фени и которое помогло спасти жизнь тети Клавы. Вдруг кому-нибудь, да пригодится».
Грязева стала повторять это заклинание, а из прихожей послышался веселый голос отца Риты:
– Есть кто живой?
– Ой, – завизжали девчонки от неожиданности.
Вспыхнул свет:
– Да какие все красивые! Настоящие барышни! А чего в темноте сидите? Ритка, это они в твоих платьях, что ли? Хороши! Даже и не узнать!
– Пап, я решила девчонкам их подарить. Они мне маленькие…
– И правильно сделала! К чему барахло копить! Да, на улице холод жуткий, дождь, давайте-ка с Дунькой покормите меня, да я твоих гостей по домам развезу. И еще, Рита, у меня к тебе просьба – пожалуйста, съезди завтра в Ильинск – у моей сестры, твоей тети Леры, день рождения, я ей подарок кое-какой приготовил, а самому вручить никак не получается. Заодно и познакомитесь.
– Здорово! – обрадовалась Рита. – Пап, а можно я Дуньку с собой возьму?
– Разумеется.
– Пап, а можно Никита с нами поедет?
– Ну почему же нет, жалко, что ли?
– Если родители отпустят, – сказал Никита.
– Отпустят. Я сам с ними поговорю. А теперь кормите меня, да поскорей!
На другой день Рита и Никита уже мчались в Ильинск на 12 часовом автобусе. Дуньке пришлось остаться: ночью у нее поднялась температура, и отец Риты вызвал с утра врача.
Вдруг Юрий Николаевич почувствовал, что ему трудно дышать. Это от нервного перенапряжения, сказал он сам себе и открыл окно. В комнату ворвалась струя свежего воздуха, наполненная ароматом ночных фиалок. И он с жадностью вдыхал этот аромат.
Но что это? Похоже, хлопнула дверь. Кто-то вышел в сад. Погулять? В третьем часу ночи?
Юрий Николаевич загасил свечи, подошел к окну. Темно. Да и куст папоротника закрывает обзор.
Послышались шаги.
Потом голоса. Вернее, один голос.
Но не мог же человек разговаривать сам с собой!
По наступающим время от времени паузам, Юрий Николаевич понял, что он просто не слышит второго собеседника.
Происшествие в зале отошло на второй план.
Учитель весь обратился в слух. Тот голос, что доносился, был почти знакомый, тонкий. Почти, потому что ему показалось, будто он где-то его слышал мимоходом.
– … бумаги у него в столе. Сам видел. Эта – в среднем ящике, на самом верху… Потом ее вернуть, он и не заметит.
Дальше следовал вопрос, который Юрий Николаевич не сумел расслышать, а ответ расслышал частично:
– Хорошо заплачу… ссыльный поляк… надо сделать завтра – послезавтра он уедет…
Шаги удалялись, и вместе с ними удалялись и голоса. Юрий Николаевич вспомнил услышанную где-то фразу о том, что ни в одном дворце не обходится без интриг. И хотя дворец Ильина, конечно же, сильно уступал и по размерам, и по количеству слуг столичным, видимо, это правило действовало и здесь.
По мере того, как шаги удалялись, Юрий Николаевич судорожно прокручивал в уме, кто это может быть. «…Бумаги у него в столе. Сам видел». Значит, это тот, кому Ильин доверяет и не таясь показывает документы. А-а-а! Так это определенно один их тех трех компаньонов, что приехали к Евстафию Митрофановичу за несколько дней до прибытия остальных гостей!
А беседует он с кем-то из слуг Ильина, которого, скорее всего, сумел подкупить.
«Услышать бы хотя бы одно слово, произнесенное этим уродом, и я бы знал, что делать дальше», – подумал Юрий Николаевич и, насколько было возможно, высунулся из окна. До него доносились лишь обрывки слов, и казалось, что будь он чуть-чуть ближе к беседующим, смог бы разобрать все. Он и не заметил, как перевалился через подоконник, только почувствовал, что летит вниз и почти сразу же ощутил острую боль в боку.
Долго лежал на земле, потирал ушибленное место, потом вспомнил, что дверь комнаты он сам же закрыл изнутри, значит, пробраться туда можно только таким же способом, каким выбрался наружу. Точнее – выпал. Это оказалось не так-то просто, зато, когда удалось, учитель почувствовал себя героем.
