Шрифт:
Закладка:
То, что я расскажу сейчас, случилось несколько раньше. Во время одной из зимних сессий я увидел, как студент Энгельгардт (он учился на курс ниже меня) тянет за толстую рыжую косу упирающуюся девчонку. Я спросил, зачем он это делает. Оказалось, что девчонка боится идти на экзамен, а преподаватель идет. Тогда я обратился к девчонке: «Хочешь я убью Энгельгардта, и ты сможешь не ходить на экзамен». Рыжая засмущалась и пошла в роковую аудиторию. А через пару дней я решительно подошел к этой девчонке в читальном зале и спросил: «Как тебя зовут?» Она ответила: «Софка!» Так я познакомился с Софкой Пружанской, голубоглазой красавицей с рыжей косой. Я написал 20 января 1949 года:
Звезд далеких смеются огни,
Я иду синим блеском согретый,
Лебединая песня, звени!
Соловьиная песня не спета.
Софка была прекрасна и легкомысленна. Она откликнулась мне быстро и жарко. А когда у меня вдруг не оказывалось времени, она уходила с кем-нибудь другим, потому что быстро уставала ждать. Но я знал: как только я позову, она придет, оставив нового спутника на полпути. Так бывало.
В Москве, вновь стал давать концерты Александр Вертинский. Слушать его мы и отправились с Софкой на заре нашей огненной любви. Я давно знал и любил этого артиста. Но теперь мне было 25–26 лет, я пережил войну и все чувствовал по-новому. В концерт я отправился с некоторым опасением: ожидал увидеть старика. На сцену же вышел высокий стройный мужчина с задумчивыми глазами. Он запел, и разница в возрасте между мной и им исчезла совершенно. То, что я много раз слушал в записях на пластинках, вдруг зазвучало живым голосом. Вертинский пел:
И пары кружились,
Влюбленные пары
Под жалобный рокот
Гавайской гитары.
Он делал какие-то движения своими удивительными руками, и создавалось впечатление, будто всё кругом танцует. Танго «Магнолия» про бананово-лимонный Сингапур, песенка «Матросы», заканчивавшаяся словами «Так больно на свете этом одной только песнею жить» – все это звучало такой дивной тоской, что обычные заботы представлялись абсолютно мелочными. А Вертинский пел:
Я знаю, я совсем не тот,
Кто нам для счастья нужен,
Но тот, иной, так пусть он ждет
Пока мы кончим ужин!
И мне было грустно, что и я не тот, и светло от мысли, что такого ненужного и так любят. И я вспоминал других, которые встречались на моем студенческо-мужском пути и смотрели на меня прекрасными глазами, слушали про войну, про стихи, про то, как мне мыслится политика императора Нерона – и все-все это равно звучало, как песнь любви. И это потому, что любовь, пока она бушует, все слышит на один лад.
Яркая Софка будоражила меня приливами любви, изменами и бурными возвращениями до последнего дня своего пребывания в Университете. Никогда и никого я не любил так по-сумасшедшему – легко и больно. По окончанию учебы, ее направили работать в архив в Подольске. Когда Софка приезжала в Москву и встречала меня, все начиналось сначала. В сентябре 1951 я написал:
И какое мне дело, что тридцать стучатся прожитых,
Что какие-то женщины как-то любили меня?
Я увидел тебя и аккорды мелодий забытых
Снова в сердце звенят!
А потом я уехал во Фрунзе, и Софка осталась яркой звездочкой в мутных сумерках жизни. В 1963 году я проводил отпуск в Москве. Был январь. Я шел по Проезду Художественного театра и вдруг увидел Софку. Она ничего не сказала. Просто взяла меня под руку, и мы пошли, ни о чем друг друга не спрашивая. Казалось, мы вышли из университетской библиотеки и двинулись обычным маршрутом по улице Горького. Я привел Софку в большой ресторан «Советский», в девичестве «Яр». Среди малахитового цвета колонн редко стояли столики. Мы выбрали место. Софка сказала, что хочет шампанского с коньяком. Конечно, теперь можно было это и многое другое. Вечер прошел, как мгновение. И мы расстались с Софкой уже навсегда. Эту историю я рассказал через год, т. е. в последний мой приезд в Москву, моим приятелям Жене Язькову и его жене Алке, которые знали Софку и историю нашей любви. Алка плакала… Женька объявил, что вся его четырехмесячная поездка по Соединенным Штатам Америки – чепуха по сравнению с моей встречей в Проезде Художественного театра.
Я много трудился над курсовой работой. Написал и понял, что тема слишком широка. Для диплома придется ее ограничить периодом правления императоров Клавдия и Нерона. Переписал я курсовую в большую конторскую книгу и дал на прочтение Тамаре Михайловне Шепуновой. Она одобрила, и я отнес работу Н. А. Машкину. В указанный им день я явился за отзывом. Николай Александрович развел руками и сказал: «Простите, не успел». В душе я огорчился, но виду не подал. Н. А. Машкин продолжал: «Сам знаю, как хочется узнать отзыв на выполненную работу. Потерпите». Я потерпел и был вознагражден. Н. А. Машкин похвалил и содержание и одобрил некоторые выводы, которые я считал открытием. В таких случаях авторские преувеличения – дело обычное. Определили мы и тему диплома: «Римско-Армянские отношения в правление Клавдия и Нерона». Разумеется, что экзамен по спецкурсу «История Римских провинций» я сдал Н. А. Машкину на отлично. Новейшую историю стран зарубежного Востока принимал профессор Берлин, про глупость которого писали стихи. Удивительно скверно читался этот интереснейший курс. Во-первых, каждый член кафедры читал историю одной-двух стран. Так, И. М. Рейснер прочел об Индии и Афганистане, профессор Миллер – о Турции, Берлин – о Монголии, и т. д. Ни о каком единстве курса речи быть не могло. Во-вторых, во всех странах Востока торжествовала реакция, все политические деятели сговаривались с империалистами, а народные массы вели освободительную борьбу. Особенно доставалось Ганди с его пропагандой ненасильственного сопротивления. Так или иначе, я явился сдавать экзамен Берлину. Поскольку Монголия мне не досталась, я мог бы рассказывать о чем угодно: Берлин все равно не отличал индийцев от индейцев. Конечно, он свернул разговор на Монголию. Я знал о ней по статье в Советской Энциклопедии. Для Берлина этого было вполне достаточно. Он задал мне дополнительный вопрос: «Кто
