и дни. У меня наладились хорошие отношения с «политинформатором» курса Женькой Филоновым. Я ему сказал: «Женька, задачи у нас с тобой одинаковые и на войне мы были. Так давай отличать большое от чепухи». Он согласился, показывал мне свои информации. Я обычно бывал на комсомольских собраниях, партийные дела вел абсолютно гласно. Ко мне хорошо относились. И все-таки, многого я предотвратить не мог. Но уберег Мадора от строгача за диалектический подход к космополитизму. Или другое: шли девочки по Столешникову переулку мимо магазина «Русские самоцветы». Одна из них – Дворкис – шутя кивнула Люде Шапошниковой: «Твой магазин!» Все посмеялись, а через некоторое время Дворкис исключили из комсомола. Люда Шапошникова оскорбилась. И я выступал по поводу национализма Дворкис. По дремучей глупости выступал. Думал ведь, что Дворкис националистка. В моей жизни было несколько глупых поступков. Один из них выступление против Дворкис.

Мой однокурсник Вайнштейн занимался этнографией: изучал одну из северных народностей – кетов. Он побывал у них и обнаружил величайшее безобразие: кетских охотников спаивали спиртом и за бесценок скупали пушнину. Вайнштейн заявил на факультете, что кеты вымирают. Вайнштейна выгнали из комсомола за клевету на советскую действительность. Меня пытались провоцировать. Фронтовичок Жаворонков после одной из лекций сказал: «Кац, есть у маня к тебе вопрос как к парторгу». «Ну, давай спрашивай», – ответил я. Фронтовичок продолжал: «Отчего это, Кац, все космополиты евреи? Нет ли в этом антисемитизма?» Ох, как хотел Жаворонков, чтобы я уронил ему на плечо голову и излил душу, как у нас любили говорить. Но я поступил по-другому: приподнял его руками за грудки (сил у меня в то время хватало) и спросил: «Жаворонков, ты кто, провокатор или просто сволочь? В любом случае продолжим беседу в особом отделе». Жаворонков пропищал: «Пусти!» Я, разумеется, сообщил об «инциденте» Женьке Филонову, а тот включил его в соответствующую информацию. Где-то Жаворонков изложил совершенно откровенно свои антидворкисовские взгляды и чувства, и я с удовольствием председательствовал и держал речь на партсобрании, где его выгнали из партии. Райком ограничился строгачом.

Лихорадкой трясло парторганизацию факультета. Ни одного собрания не обходилось без персональных дел. Испортились наши отношения с Югославией. Студент югослав Густинчич уехал на родину в Югославию. С ним дружил Юрка Боген – не югослав. Где-то он сказал, что Густинчич хороший парень. Немедленно об этом донесли в партбюро: кто-то оскорбился в своих патриотических чувствах. Богену объявили строгача с занесением. В шабаш нечистой силы вылилось обсуждение отношений с Югославией. Аспирант Шарапов, награжденный во время войны югославским орденом, теперь отказался от него. Шарапову аплодировали.

Обрушилась беда на И. С. Кацнельсона. В те времена разрешалось совместительство. Кацнельсон читал лекции в каком-то институте в Риге. Он уехал туда на несколько дней и пропустил семинар в Университете. Дело раздули до невероятных размеров. Кацнельсона обвинили в злостном обмане парторганизации, деканата и т. д. и т. д. Выступил зав. кафедрой Новой Истории И. С. Галкин, который будучи ректором, принял Кацнельсона на работу. Он признавал, что допустил в свое время грубую ошибку. Я сказал, что знаю Кацнельсона по службе в армии, что он порядочный человек. Никто меня не слушал. Кацнельсона исключили из партии, сняли с работы. Несколько лет Кацнельсон жил случайными заработками: на работу не принимали.

И. С. Кацнельсона вышибли из Университета. Одна из аспиранток, изучавшая египетский язык, Светлана Ходжаш, демонстративно преподнесла ему букет цветов. Разумеется, я оставался с ним в добрых отношениях. В 1950 году вышел первый том «Хрестоматии по истории Древнего Мира», составленный Кацнельсоном и Редером. Они подарили его мне с надписью: «Гв. старшему лейтенанту Алексею Леонидовичу Кацу – бывшему египтологу – на добрую память от составителей» (мои занятия египетским языком прервались вместе с уходом Кацнельсона. Я занимался у Н. А. Машкина). В 1959 году вышла моя книга «Древний Рим». Я послал ее Исидору Саичу. От него пришло письмо: «Дорогой Алексей Леонидович! Очень признателен Вам за книгу, а еще более за внимание и память. Это, конечно, дороже всего. Я успел только бегло просмотреть Ваш учебник, и мне очень понравилось, как Вы сумели втиснуть столь обширный материал в такие ограниченные “габариты” и при том не засушили его. Изложение легкое, доступное, ясное». Он прислал мне свою книгу «Фараон Хуфу и чародеи». Написал: «Дорогому Алексею Леонидовичу в память пятнадцатилетия нашей дружбы. 4.10.1959». Последний раз мы встретились с И. С. Кацнельсоном в Ленинграде в 1964 году. К этому времени он работал в Институте Востоковедения, защитил докторскую диссертацию. В 1970 году вышла его большая книга «Напата и Мероэ древние царства Судана».

Были, конечно, персональные дала, не доставлявшие мне больших огорчений. Сволочной парень Ленька Папин, демобилизовавшись и даже не будучи титулярным советником, влюбился в генеральскую дочь. Время было такое, что даже генеральские дочери не имели выбора и выходили замуж без учета табеля о рангах. Впрочем, Ленька Папин был высоким видным парнем. Он и его жена, которую носило в себе длинное меховое манто, получили квартиру у метро «Сокол» в так называемом «генеральском доме» (там жили генералы или их потомство). Народная мудрость утверждает, что с милым (равно как и с милой) рай даже в шалаше. С генеральской дочкой, главным достоинством которой оказалось роскошное манто, обернулась дантовым адом даже генеральская квартира. Даже карманные деньги, позволявшие посещать пивной бар на площади Пушкина, не компенсировали того тепла, которого Ленька недополучал от своей супруги, как только она сбрасывала шубу. Папину полюбилась красивая женщина, и он пал, как Адам. Изгнание из генеральского дома он воспринял, словно блеск счастливой звезды. Но генеральская дочка – наша аспирантка – подала на беглеца заявление в партийное бюро. Ее нравственная душа не могла мириться с аморальностью Леньки Папина, плюнувшего кощунственно на генеральскую квартиру и меховое манто. И вот этот активист, борец против безродного космополитизма поднялся для держания ответа на трибуну партсобрания, а аудитория с темпераментом римлян, задыхающихся напряжением гладиаторского боя, стала снимать с него штаны. Он хлопал глазами, уверял, что любовь – конституционное чувство, придавшись которому он не нарушил партийного устава. Все было бесполезным. Ленька Папин получил строгача. Я потом спросил, не тоскует ли он по генеральским удобствам? Ленька взвыл от негодования.

Но были дела и похлеще. Мой однокурсник Саякин где-то сказал, что в фильме «Клятва» идеализирован образ Сталина. Этого оказалось более, чем достаточно, для организации персонального дела Саякина. Велось оно в партийном бюро факультета в столь секретной обстановке, что даже я, парторг курса, ничего на знал. Между тем Саякин казался