Пришли на пристань. Здесь собралось немного людей, у причала покачивался пароходик «Орион». Мы поднялись по трапу на чисто вымытую палубу, положили чемоданы и устроились прямо на полу. Я с трепетом ждал начала плавания. Вспомнил снова, как позеленели на мертвой зыби экскурсанты – любители морских прогулок в 1947 году. «Орион» тронулся. Прошел час, все было хорошо. Никто не чувствовал приступов морской болезни. С одной стороны виднелся зеленый берег, с другой – море сливалось с горизонтом. В солнечном блеске ныряли и выпрыгивали из воды дельфины. Я спустился с палубы и подошел к борту, где толпились другие пассажиры. Из трюма вылез запачканный мазутом парень. Он встал рядом со мной. Скривив морду, с великим презрением смотрел вдаль. Потом он сказал, ни к кому не обращаясь: «Разве же это море?» Я поднял на него глаза и спросил: «А что это такое?» Измазученный парень небрежно швырнул: «Лужа! Вот что это такое! Тихий океан! Вот это да!» Я заинтересовался его путешествиями. Он рассказал о том, что два раза плавал вокруг света, сообщил подробности о «Мысе Доброй Надежды», об Австралии. Все кругом слушали, открыв рот, и, кажется, проникались презрением к Черному морю. Парень уже обращался ко мне: «А вот какой был случай: знаешь птицу альбатроса? Хорошо! Так вот, как-то наша буфетчица вышла на палубу, и альбатрос взял и сел ей на плечо. Не успели и глазом моргнуть, как он ее долбанул клювом в голову. Сразу умерла!» Люди удивлялись, а я сказал: «Ну, друг, это чепуха! Когда я путешествовал по Новой Зеландии, то попал к дикарям маури…» Все засмеялись, а мореплаватель заткнулся и пошел в трюм. Через несколько часов плавания мы высадились в Геленджике, и благополучно добрались до санатория, набитого отдыхающими до уровня трехсменного питания в громадной столовой. Мы пробились в первую смену.

Были солнце и море, ласковые и величественные. Кроме них – паршивейшая публика, в значительной части не имевшая отношения к Университету. Кто-то в месткоме МГУ роскошно торговал путевками.

Мой тезка и я получили койки в палате на пять человек. С нами разместились: один инвалид и двое гавриков, таинственно сообщивших, что служат в охране Кремля. Мы не проявили к ним никакого интереса. Был такой случай. Пришел к гаврикам какой-то еще гаврик. Мы сидели на железных кроватях, о чем-то трепались. Кто-то рассказывал анекдоты. Леша обратился ко мне зачем-то, назвав по фамилии: «Кац и т. д.» Один из гавриков разочарованно спросил: «Так ты Кац? А мы думали, ты русский парень!» Я выразил сочувствие по поводу их заблуждений. На этом бы и кончилось, если бы гость, рассчитывая, видимо, на одобрение зрителей, не стал бы ко мне, как бы шутя, придираться, говоря с еврейским акцентом, как он полагал. Я встал, взял его за шкирку и выбросил за дверь: сказалась тренировка на строительстве университетского здания. Эту выразительную сцену наблюдал мой однокурсник Виталий Аронович Рубин – очень тихий парень, увлекавшийся культурой Древнего Китая. Он зашел ко мне послушать «Илиаду» на греческом языке. Я собирался ему подекламировать. Чтение не состоялось. После сцены все пошли на полдник. Рубин тихо сказал, что он все-таки получил удовольствие. Я тоже. За столиком в столовой я познакомился с девочкой Таней Ветохиной – пятикурсницей физико-математического факультета. С ней я посмотрел две отличные картины «Знак Зеро» и «Сын Зеро» – про какого-то мексиканского разбойника, очень благородного, как все разбойники и мексиканские в особенности. Мы поднимались в горы, бродили по морскому берегу. Подруга моего тезки Аня очень обрадовалась нашему новому знакомству, т. к. получила возможность оставаться с Лешей вдвоем. До этого она уже начала ревновать его ко мне. Теперь все уладилось. К началу сентября я вернулся в Сокол, а с 1-го числа приступил к учебе на пятом курсе.

1949–1950 год оказался богатым эпохальными событиями. Во второй половине дня 26 сентября мы с матерью отвели Женю в родильный дом. Я ждал, чтобы мне вернули ее одежду. Слышал, как ей задавали вопросы. Удивился, что в родильном доме поинтересовались образованием Жени. Она ответила – высшее. Видимо, она полагала, что речь идет о ее специальном женском образовании. Разумеется, она могла считать его только высшим. Утром следующего дня я примчался в родильный дом и узнал: родилась девочка! Я написал Жене следующую записку: «Милая Женичка! Поздравляю тебя, моя хорошая, с рождением дочки. Очень рад, это даже лучше, будет послушной. Очень, очень рад! Как ты себя чувствуешь, напиши быстрее. Целую тебя. Сейчас же побегу скажу маме. Леша. Напиши, какая она?» Не помню, что ответила Женя. Я кинулся домой. Мать прослезилась, я отправился в Университет. Пришел на лекцию. В перерыве сказал: «Родилась дочка!» Все окружили меня, стали поздравлять. Кто-то спросил: «Как назовешь?» Я сказал: «Хочу назвать Наташей, а Жене нравится Марина». Кругом закричали: «Наташка! Наташка!» Ленька Рендель произнес важно: «Наталья Алексеевна! Звучит!» «Ну, решено, – сказал я, – Наташка». Так было выбрано имя.

Через несколько дней я привел Женю домой. Мать встретила нас булочкой и щепоткой соли. Нес я Наташку в одеяле, как стеклянный сосуд, теперь положил этот сверток на тахту. Женя ее развернула, и я увидел сморщенное страшилище с тонкими ножками, мордочкой мартышки. «Боже мой! – подумал я. – Что из этого получится?» Никаких высоких чувств я не испытал. Скорее, был охвачен страхом и недоумением. Мать сказала, что девочка очень красивая. Женя смотрела с гордостью. Я разочаровался в себе самом. Полагал, что от меня могло бы произойти что-нибудь получше. Около одежного шкафа поставили стул, на него положили досточку, на досточку установили металлическую ванну, набили в нее ветоши и уложили Наташку. Так она поселилась на улице Левитана 22. Через некоторое время я оформил метрики. В ЗАГСе спросили национальность родителей. Я назвал: мать – еврейка, отец – русский. Загсовская барышня усомнилась, потребовала паспорта, проверила, покачала головой, записала. Я стал отцом.

Может быть, через месяц мы устроили торжество. Собрались Володя Лаврин, Колька Соколов с женами. Как уместились в нашей комнате – не знаю. Но уместились и выпили водки. Металлический стаканчик, покрытый эмалью – подарок Кольки Соколова по случаю Наташкиного рождения. Не путать его с другим красивым стаканчиком поменьше. Этот подарила Сарра Саксонская в мой день рождения. Но это случилось гораздо позже.

Шел последний учебный семестр. Обстановка на факультете оставалась очень напряженной. Внешне грызня прекратилась. Но Гусев, Кара-Мурза, Найденов и вся прочая свора ненавидели нас всей силой душ. Мы платили тем же. Зло проходили партийные собрания. Упивались персональными делами.