— Отборные, осторожней, — хвалит Джонни набивку трубки, протягивает товарищу. — Куда уезжаешь? — спрашивает без тени волнения, разве что с нотками меланхолии.

Маленький затянулся да так, что из белого стал густо-салатовым, аж поднялся над полом на уровень чуть выше колышущегося маятника — и медленно поплыл по стеклянной дверце, а потом так и слёг, прикорнув частью на пол, частью — на колено кота-приятеля.

— Hellaway trip to gloom Fatherhoodville, — не то промурлыкал, не то протянул, — ‘tis now my last free hour…

Джонни откашливается, легко толкает Маленького в плечо.

— Даже из трагедии ты складываешь поэму. Нам будет тебя не хватать. Гитару?

А тот и лежит уже так, и передними лапами перебирает, как будто водит по струнам. Тоскливо закрыл глаза.

— Блюз, брат, — басит Чёрный, подсаживаясь к паре на край дивана, — он в семье расцветает.

И вздыхает так, втягивает неровные линии воздуха вздыбившимся густым носом — потом выдыхает, а на стёклах очков блестят как будто флешбеки. Кладбищенские ряды, только вместо надгробий — загнанные в землю золотистые обручальные кольца, много битой посуды вместо стылой земли, рваные клочья свадебных платьев, замещающие листву на сухих ветвях и орущий младенец вместо ворона на кроне покосившейся ивы.

— Фрэнки-Фрэнки, — серый Джонни хлопает его по большому колену. — Ты посмотри на нашего Джуниора. Ему сейчас не до блюза. Дай трубку, — толкает Дрю под бок, а тот только по воздуху лапками бренькает.

— Творец без музыки, — Жёлтый падает на брюхо перед сидящими у часов, подпирает морду, держа вес упором на локти, — как кот без собаки, — кивает и головой и хвостом, не упуская лишней возможности встряхнуть хаером. — Вроде житуха спокойная, а в окошко-то нет-нет, а хочется…

— Так ты без собаки, Сэмми, — Серый Джонни с него смеётся, легко толкает кончиком хвоста под подбородок. — И что же, плохо тебе?

А у того аж розовые очки багрянцем полнятся, а в стёклах Нэнси в новом образе: лютая фурия.

— Да не гони так, — Серый языком цокает. Затягивается, опять маленькие, большие кольца пускает. — Где ещё такую альтистку найдём?

У Дрю, между тем, сама собой нарисовалась гитара. Которая, к слову, всё же продолжает путаться в верёвках-лапках.

— Сыграем? — Джонни ехидно склабится. — А, Джуниор? — подбивает его плечо, помогает сесть ровно.

А тот растянулся-опал, инструмент уронил на колени.

— Давай, брат, — Жёлтый Сэмми хвостом глаза-слезинки с него смахивает. — Вот эту твою балладу. Ты первый, а мы подхватим.

— Блюз, — авторитетно замечает Чёрный басистый Фрэнки, — он только душа в душу. Из самого сердца братства.

В его широких тёмных очках бутылки разбитые, залитый высохшим спиртным паркет бара, опустевшая стойка. Приглушённый свет безлюдного зала, заброшенной кабацкой сцены.

Дрю тяжко вздыхает, подбирает неуклюже гитару.

Сэмми уже на клавишах. Фрэнки — развалился у края дивана, подтянул к себе саксофон. А Джонни — Джонни много не надо, у него — его личная трубка. И этого — предостаточно: кто-то же должен сидеть на дым-машине и цветомузыке.

Первые такты, неспешный перебор струн. Пока без напевов, просто импровизация и поиск нужной тональности.

Жёлтый Сэмми вскинул плечи, скрючился над своим пианино, навострил уши, чутко вслушиваясь в игру Дрю.

Чёрный Фрэнки — вяло посасывал край саксофона, то и дело поглядывал на товарища у часов.

Наконец, когти подобрали нужный тембр, верный риф.

Белый Маленький кивает раз, два, три — себе и гитаре в такт.

Струны плавно разбавляются партией духовых — неспешной, идущей как бы фоном, аккомпанементом солирующему инструменту, а перелив клавиш сейчас скорее служит басами, выравнивающими общий пока что нестройный тон.

Дрю поёт, а Джонни — покачивается рядом на бэк-вокале.

Это песня о жизни. О правде горечи. Той самой, с солнышком на дне сливного бачка, со звёздами из горлышка «Белой лошади». Где дорожка к славе — это не ковёр, а пролитый на пол «Будвайзер», и лестница к подиуму выложена бычками.

Это меланхолия, где саксофон заунывно ноет о цикличном кладбище переходящего бытия, а пианино плачет слезами-иголками на подушку нервов, закрывающую внутри себя плюш и вату уходящей молодости.

Это баллада о женщинах. О свободной любви Белого Маленького и его пёстрой компании. Баллада о Нэнси-альтистке, которая курит на кухне, болтает с его будущей почти-женой.

Это пьяная песня угара по упругим бёдрам, тонким запястьям, фигурным ступням. Это блюз. Блюз у приоткрытых оконных ставней, а на улице — густая ночь, чёрный и грязный ливень. Путеводный напев одинокого странника, который уходит в закатное солнце, клонящееся над угловатыми, серыми, пресными здания неблизкого Фазерхудвилля. Его адской дороги в этот Фазерхудвилль.

Hellaway trip to gloom Fatherhoodville,

‘tis now my last free hour…

***

Нэнси опирается локтём о дверной косяк, стоит на пороге между кухней и залом. Держит под локоть невысокую Белую Кошку, которая всё же представилась Лялечкой. В чёрной футболке и тёмной юбке. А та… Та слушает Дрю и шмыгает носом. В лапках держит баночку валерьянки, а глаза — не глаза, а пуговки.

Кончик хвоста Зелёной, меж тем, совершенно спокойно гуляет по её задним лапам, задевает подол вот той самой юбки — и у Лялечки дыбом шерсть. Плечи вздрагивают. А над головой пляшут крохотные бабочки, колокольчики, светлячки.

Дрю продолжает всё петь и петь. Его гитара в тон ему плачет.

Клавиши Жёлтого Сэмми напускают тоскливые тучи. Саксофон Чёрного Фрэнки — густую земную грязь. Только Серый Джонни всё себе курит — и дым от трубки разбавляет игру лёгким флёром.

В какой-то момент Нэнси тихо вздыхает, закатывает глаза. Ни слова не говоря, быстрым шагом пересекает зал, сгребает Белого Маленького под воротник. Волочит его по полу — а тот даже не упирается.

Сгребает его, шатающуюся Лялечку. Обоих под локти — и, со знанием дела, в размытый фон второго этажа.

Последний аккорд клавиш — и Сэмми тоскливым взглядом провожает растворяющуюся в мутной дымке Зелёную кошку, брата по музыке, его новую барышню.

— Та постой, — Джонни кладёт кончик хвоста ему на плечо, становится рядом, всё попыхивает и смалит. — Дай ему отдохнуть. Она-то нас не покинет.

Фрэнки всё так же сидит на диване. Передними, задними лапами обнимает свой сакс. А в его бездонных очках отражается полупустой зал. Сникший свет, затемнённая сцена. Разваленное пианино