и рядил, сносился с ордой… Алмамбет уступил ему дорогу. Алмамбету ничего лишнего не надо было в этом мире, он вел в своем Курпильдек-Сае мирную и нетребовательную жизнь. Но нынче в трудный и ответственный для народа час, узнав о событиях от сыновей и внуков, отправился и он на сход. Абиль-бий не приглашал его и не обратил особого внимания на его появление.

Заговорил Абиль-бий, и слушали его, стараясь не пропустить ни слова, не только те, кто был поблизости, но и те, до кого едва доносился его хриплый голос. Он говорил о единстве, о том, что родная юрта равно дорога и отцу, и сыну, и сидящему у порога рабу. Что государство существует и для хана, и для беков, и для простого народа.

— И вот его не стало, нашего государства. Но разве может быть сын без отца, раб без хозяина? Разве может существовать страна без власти, народ без вождя? Что же осталось нам, рассудите по справедливости? Либо вооружиться всем до единого и драться с неверными за свое счастье, за свою долю, либо погибнуть в этой борьбе.

Поймав на мгновение глазами нахмуренное лицо Бекназара, Абиль-бий продолжал:

— Что скрывать, наш хан был плох, и много из-за того вышло междоусобиц. Так что же нам теперь сидеть и горевать об этом? Нет, дорогие мои, нам надо делать самое необходимое для нас дело — восстанавливать наш разрушенный дом.

— А силы на это где? Чем мы его будем восстанавливать? — негромко кинул кто-то.

Абиль-бий рывком повернулся в сторону, откуда донесся этот голос.

— Сила откуда, говоришь? А вот я да ты эта сила. Если мы объединимся, если вся страна, весь народ встанет единой стеной, вот тебе и сила!

— Мы, стало быть, опять должны склониться к вонючему подолу богом проклятых мингов? Тоже государство… — это сказал уже кто-то другой.

— Посмотрим! — ответил тотчас и ему Абиль-бий. — Посмотрим, к чьему подолу нам склоняться! Разве о мингах сейчас речь? Да сгинь они и пропади! Возродилось бы государство, а там найдется и тот, обладающий разумом, к чьему подолу стоит склониться.

Бекназар поднял голову.

— Бий, — сказал он спокойно. — Вы хотите возродить прогнившую орду? Сохрани боже вас хлопотать об этом. Ваши слова все те же! Вы воспевали единство, и оно обмануло нас, и народ пошел за это в огонь и в воду и едва не погиб. Что дала народу ваша орда? Много раз напоила его кровью, его же собственной кровью.

Абиль-бий возвысил голос:

— Эй! Хорошо, согласен, пускай будет по-твоему, не станем мы возрождать орду. Но если нам угрожают извне, если наш дом лижут языки пламени? Что делать, как ты думаешь? Покорно подставлять шею под нож, как бараны?

Оба говорили убедительно. У обоих были сторонники. Абиль-бий ждал ответа от Бекназара.

Бекназар нашелся не сразу.

— Я указую тебе, мой народ, единственный путь, единственный выход из положения! — Абиль-бий говорил уже топом приказа. — Ополчайтесь, седлайте коней. К вам обращаюсь я, отцы народа, предводители землепашцев, горцев-кочевников и городских торговых людей, пусть священный Коран объединит нас. Дело это решенное! Оно скреплено клятвой на Коране. Мы подымемся первыми. Первыми разожжем огонь, как стрела, пущенная во вражеский стан с прикрепленным к наконечнику раскаленным углем. Слышали? В ближайшие дни мы нападем на русских в Намангане.

Последние его слова долетели до самых последних рядов. Но они не угасили, а наоборот, сделали более мучительными сомнения. Как выступать против русских пушек с одной камчой в руке? Ведь это прямая гибель… Но никто не высказывался вслух, и слова Абиль-бия таким образом и на деле становились приказом.

Алмамбет частью сам слышал и понял, что говорилось, часть пересказали ему внуки. Он все оценил и теперь явно давал понять, что собирается бросить на весы и свое слово. Люди это поняли и оглядывались на него выжидательно. Посмотрел на него в конце концов и Абиль.

Столетний Алмамбет приоткрыл рот, пожевал пересохшими губами.

— Так, — начал он негромко. — Слыхал я о ваших делах. Плохие, стало быть, дела, тяжелые дела. Эй, Бекназар, где ты?

Бекназар только поднял брови и вопрошающе поглядел на Алмамбета — зачем это, мол, я тебе понадобился? Кто-то еще поспешил указать на него Алмамбету, и тот, покачав головой, подумал немного, потом оперся руками о колени.

— Мое имя Алмамбет… Я достиг возраста ворона… Бекназар, слушай меня.

— Я слушаю вас, отец.

На Алмамбета смотрели, затаив дыхание. В обычное время никто, быть может, и не обратил бы на него особого внимания, но теперь, когда дело шло о жизни или гибели народа, все воспринималось иначе.

Алмамбет продолжал:

— Ведь что любопытно? Дожил я вон до каких лет, а знать не знал и ведать не ведал, что есть на свете народы, не похожие на нас, другие. А ты, Бекназар, много раз покидал родные места, так скажи мне, ты видел русских своими глазами?

Бекназар не мог сообразить, к чему это Алмамбет ведет. Но тот, приложив ладонь к уху, ждал ответа, и Бекназар сказал:

— Видел.

— Ну и что у них за вид, что это за люди?

Абиль-бий слушал с насмешливой улыбкой: надо же, как выжил человек из ума!

— Голова одна, а ног пара, — отвечал Бекназар на второй вопрос Алмамбета.

— Ну и как, двигаются они, разговаривают?

— Конечно. Язык у них есть.

— И хмурят брови?

— Хмурят.

— И умеют смеяться?

— Умеют, отец. Я видел своими глазами.

Первым засмеялся Абиль-бий, его смех подхватили многие. Вопросы Алмамбета и ответы Бекназара повторяли друг другу, передавали тем, кто не расслышал.

Алмамбет продолжал:

— Бекназар! Не сочти за труд ответить еще на один вопрос твоего выжившего из ума старого дяди. Едят ли русские?

Бекназар невольно улыбнулся.

— А как же иначе?

Алмамбет задумался. Пот выступил у него на лбу, внук отер его лоб платком.

— Ну, — снова заговорил Алмамбет, — русские, стало быть, ежели судить по твоим словам, такие же люди, как мы? Хмуриться — признак гнева, смеяться — признак милосердия, а кто заботится о хлебе насущном, может обмануть, может и сам обмануться. Они такие же рабы божьи, как мы…

Теперь его уже слушали иначе, и никто больше не смеялся.

— Дорогой мой, родной мой народ! — говорил старый, как ворон, Алмамбет. — Что может быть хорошего в гибели? Вы толкуете об орде, а кому от нее было тепло? Если русские такие же люди, как мы, то и на них действует доброе слово, их радует доброе угощение. Так не лучше ли нам встретить их дружески?

Тихо стало после этих его слов.