и Афганистана и с этим войском нагрянуть в Фергану. Он вернулся в поставленную на берегу реки временную юрту и пробыл в ней неделю. Сидел ссутулившись и думал, думал… На восьмой день он с тяжелым вздохом поднялся, выбрал двух спутников, сменил одежду бека на облачение паломника и двинулся в далекую Аравию.

Джигиты, возглавляемые Акбалбаном и Батырбеком, братом Абдыллы, три дня провожали бека. И все эти три дня Абдылла-бек молчал. Лицо его день ото дня худело и желтело, он ехал и неподвижным взглядом смотрел прямо вперед.

На развилке дорог устроили привал под одиноким деревом возле родника. Зарезали лошадь. Джигиты ели мясо, Абдылла в рот ничего не брал. Но вот он, словно пробудившись после тяжелого сна, позвал:

— Акбалбан, где же ты?

И когда Акбалбан приблизился, сказал:

— Я разлучен со своей родной землей, что могу я найти в чужой Мекке?

Джигиты обрадовались:

— Вернемся?

Абдылла покачал головой:

— Вы вернетесь…

Джигиты замолчали, и только Акбалбан решился спросить:

— А вы, бек? Вернемся все вместе…

— А я умру, — спокойно отвечал Абдылла-бек, медленным взглядом обводя джигитов.

Кто-то начал было уговаривать его бросить мрачные мысли, но Абдылла покачал головой и опустил ее на крепко сжатые кулаки.

— Нет, для меня лучше умереть… Я не могу вернуться и увидеть, что власть моя в чужих руках, что честь моя попрана… нет! Не могу…

Батырбек зарыдал, Абдылла сказал ему мягко:

— Не плачь, я ведь только исполняю предназначенное мне с колыбели.

Акбалбан решил, что Абдылла болен, и отправился в ближайшую деревню за лекарем-табибом. Вскоре он вернулся вместе со стариком индусом, одетым с предельной простотой: кусок белой ткани обернут вокруг бедер, другим куском такой же ткани повязана голова.

Абдылла-бек лежал ничком — не то задумался глубоко, не то впал в полубессознательное состояние. Возле него — Батырбек. Когда лекаря подвели к Абдылле, он поднял голову. Индус поклонился, прижав ко лбу сложенные вместе ладони.

— Салам тебе, бекзада, — сказал он.

— Это лекарь, — тихонько объяснил Абдылле Акбалбан. — Пускай посмотрит…

Абдылла-бек неожиданно рассмеялся.

— Лекарь? Что ж, пускай он угадает мою болезнь! — он протянул табибу руку. — Ну что, индийский лекарь, будешь щупать мне пульс?

Индус взял руку Абдыллы в свою, но пульс искать не стал, а посмотрел беку в лицо и бережно погладил его руку.

— Тоска — вот болезнь бека, — сказал он и, улыбнувшись, показал ослепительно белые зубы. — Пускай бек отбросит печальные мысли…

Абдылла-бек был удивлен, а индус продолжал говорить размеренно и негромко, глядя беку прямо в глаза и проводя пальцами по его лбу, как будто хотел стереть, уничтожить тоску и печаль.

— Разве бек не знает, что тоска убивает человека?

Абдылла-бек снял с пальца левой руки перстень с дорогим камнем и протянул табибу.

— Ты проницателен, индийский лекарь. Спасибо тебе…

Индус взял перстень с радостью, поблагодарил, а уходя, обернулся:

— Пусть бек отбросит прочь свою тоску, пусть отбросит, если хватит у него сил. Пусть ободрится духом, даже если нет для этого причины, иначе… — он не договорил и пошел прочь.

Абдылла-бек смотрел ему вслед, пока индус не скрылся из виду.

— Чем могу я ободрить себя? И как? — Абдылла-бек покачал головой. — Где расстается смертный со своей душой, там остается его тело. Братья мои и товарищи в кровавых битвах, у меня к вам одна только просьба.

Когда я умру, разрежьте мне грудь и выньте сердце, Похороните мое тело, заройте в землю, а сердце мое заверните в белую кошму и, если приведется вам вернуться на родину, заройте его на зеленом холме. Не хочу я, чтобы сердце мое осталось на чужбине, хочу, чтобы лежало оно в родной земле…

Абдылла-бек умер через три дня, на рассвете четвертого. Спутники выполнили его предсмертную просьбу и тронулись в обратный путь, взяв направление на Кушку. Трудна была дорога, богата неожиданными и тяжкими испытаниями. Ургенча достигли трое — Акбалбан, Батырбек и еще один джигит.

Через месяц прибыли они к границе Ферганы. Похоронили сердце Абдыллы под зеленой арчой на склоне горы. В жертву духу хозяина принесли саврасого аргамака, а череп коня укрепили в развилке дерева. И только освободившись от заветного долга, стали думать о своей судьбе, о том, куда же им теперь податься…

2

— По коням! По коням, народ! Не стало объединявшей нас орды. Не может народ жить без власти, без опоры! По коням! Что еще нам осталось, люди? По коням!..

С этим кличем вновь понеслись по аилам глашатаи. А кинул клич, всем на удивление, не кто иной, как Абиль-бий.

— Садитесь в седла, старые старики и малые ребята. Девушки, готовьтесь встать в один ряд с джигитами. Все подымайтесь, все до одного! Вооружайся, несчастный народ…

Абиль-бий что ни день распускал новые слухи, пугал людей жестокостью солдат-карателей, будоражил народ. Может, властный Абиль-бий хочет на этом выиграть? Никто не мог ни на что решиться; то ли и вправду ополчаться, то ли бежать подальше в горы… А, может, дальновидный Абиль-бий верно говорит? И нет другого выхода, другого пути? Но так или иначе в результате всей этой шумихи распыленные, разрозненные силы начали собираться воедино.

Бекназар в последнее время осунулся, побледнел; он не мог забыть гибели Исхака и день ото дня старел. Что теперь делать? И чем все это кончится? Что проку ное-вать с кем-то? Или с кем-то объединяться? Он в глубине души примирился с грядущей одинокой старостью, попрощался с боевым скакуном, ратным мечом и богатырской славой. Молился, стал носить малахай и перепоясался белым платком. Тенирберди и Кулкиши — вот с кем проводит он теперь свое время.

— Судьба всего народа висит на волоске, поднялся народ на такой перевал, что кружится голова. Кто может нынче дать совет, указать путь? — покачал головой Тенирберди.

Бекназар, казалось, не хотел думать об этом; сидя неподвижно, глядел он в ту сторону, где все шире разливалось по небу темное зарево заката.

— Был, говорят, в старину один аджо[77],— начал Тенирберди вдруг. — И захотел он пойти в поход и разграбить все земли от восхода солнца до заката. Приказал он при этом казнить всех стариков, достигших возраста шестидесяти лет — только мешать они будут в великом походе. Приказ есть приказ. И только один человек, единственный сын своего отца, не осмелился поднять руку на старика и показал аджо одежду отца, испачканную кровью козленка. А старика спрятал. Кончились приготовления, забили боевые барабаны, затрубили трубы, начался поход. А в те времена отправлялись вместе с мужчинами их семьи, гнали люди и скот с собой.