Я не выдержал, прыснул, и она, подняв наконец глаза, поняла, что перед дверью не кто иной, как Эд Хомайко собственной персоной.

— Фу, как ты меня напугал! — сморщилась она, укоризненно обсияв меня темным блеском своих очей.

— А ты — меня! — парировал я. — Звоню-звоню… — и тут же прикусил язык. Открыл дверь, пропуская Алину вперед.

— … и думаю — как же я опростоволосился! — насмешливо предположила она. — Смотрю — а квартира-то пустая!

Я сконфуженно промолчал.

— Признайся — так? — весело допытывалась она. — Так или нет? — Это уже было похоже на дружескую издевку.

— Вообще-то нет, — смущенно ответил я. — Но несколько раз, конечно, такая мыслишка у меня промелькнула. Знаю ведь тебя совсем ничего.

— Зато с головы до пят, — засмеялась она. — и даже больше.

Я раздул ноздри — с кухни доносились неведомые мне ароматы.

— У-у, как пахнет!

— А это зеленый борщ, — похвасталась Алина. — На твоем базарчике попался на глаза щавель, а потом и ребрышек свиных кило взяла. Любишь зеленый борщ?

— Спрашиваешь! — картинно закатил я глаза. — С детства только и делал, что обожал украинско-итальянскую кухню. Борщ и равиоли — это божественно! А у кого ты научилась готовить зеленый борщ, у мамы?

— У тебя, — шутливо отрезала она, и я понял, что она на меня совсем не дуется.

Пока новая моя подружка варила на кухне квадратные итальянские вареники с мясом, а потом собирала на стол ранний ужин, я перебирал в памяти впечатления дня, размышляя, куда направить стопы завтра.

Вынув из сумки фотографии Модеста Павловича, еще раз в них вгляделся. Ох, дядя! Ну и задачку ты мне задал!

— Кто это? — спросила из-за плеча неслышно подошедшая Алина.

— Самый близкий родственник.

— Красивый мужчина… Его что, нет в живых?

— А как ты догадалась? — изумился я.

— Не знаю. Иногда меня осеняет… И потом, ты так смотрел…

— Да, — сказал я. — Это не очень-то веселая история. Даже совсем невеселая. Но давай не будем о грустном. Не осеняет ли вас, сударыня, догадка о том, чем мы займемся после нашего необыкновенно вкусного ужина?

Алина густо покраснела, и мне это очень понравилось: во-первых, девочка подумала о том же, что и я, а во-вторых, она не так распущена, как мне это иногда казалось.

Опять мы любили друг друга, но неспешно, так, как на медленном огне растапливается засахаренный — целый день ведь прошел, мед любви. Любили до полного, в очередной раз, изнеможения, которое, впрочем, по краткости смахивало на четвертную музыкальную паузу. Их, этих пауз, было даже больше, чем вчера. Сексуальные наши придумки отличались невероятной изобретательностью, и не было им ни конца, ни краю. Вообще, как подумалось мне на исходе сил, изощренность любви воистину неисчерпаема.

И еще одна гениальная мысль пришла мне в голову: мужикам, которые побаиваются постели, а таких, если верить газетам, сейчас целый легион, не мешало бы отправиться на полгода куда-нибудь в Либерию. Эта страна точно сделает из них львов…

Глава III

У Покамистова были такие немыслимо голубые глаза, что я, порывшись в памяти, как в справочнике, не удержался и выдал:

— Если бы я, Платон Платоныч, был средневековым арабом, точно бы подумал, что вы — человек коварный.

— Интересно, с какой стати я заслужил столь нелестную характеристику? — засмеялся он, показывая не по возрасту отличные белые зубы, несомненно, фарфоровые, и это говорило о том, что, в отличие от многих своих собратьев-художников, Покамистов вовсе не бедует.

— А глаза у вас ну оч-чень голубые. Арабы же считали, что за этим цветом скрывается коварство.

— Какой ужас! — расстроенно воскликнул хозяин мастерской и даже сделал вид, что вот-вот заплачет. — Подскажи, Эд, как мне теперь жить дальше?

— А не берите в голову, — вполне серьезно ответил я. — Где вы видели голубоглазых арабов? Они поэтому, видимо, и решили, что низость и предательство свойственны лишь северянам.

— Ну, спасибо, родной! Ну, успокоил! — от души расхохотался Покамистов и направился к маленькой электроплитке, где в турке подкипал кофе. — Тебе сахару-то сколько?

— Одной ложечки достаточно.

— А коньяку капнуть?

— Не откажусь. А себе, конечно, ни-ни?

— Да, Эд, да, голубчик. Ты ведь знаешь, я в глухой завязке. Пожизненной, можно сказать. И поделом: не умеешь пить водку, ешь дерьмо.

Платон Платонович поднял на меня заросшее густой рыжей бородой лицо и хитро подмигнул сразу обоими глазами. А я вспомнил давнюю историю, поведанную мне однажды Модестом Павловичем: как они по молодости сидели в этой самой мастерской тесной спитой и спетой компанией, а перед ними на столе стояли две бутылки дорогого и по тем временам дефицитного коньяка. Публика чуть-чуть подшофе, яростные, с матюгами споры о живописи, выяснение отношений, кто талант, а кто бездарь — впереди. И этот вот многообещающий междусобойчик с его отрадными перспективами удушила в самом зародыше жена Покамистова Рита, которая терпеть не могла ни пьянства мужа, ни его вечно озабоченных, как бы надраться, друзей. «Красивая, скажу тебе, фурия, — восхищенно, нараспев произнес тогда дядя, и мне тогда показалось, что он к ней был неравнодушен. — Платошка, чтоб ты знал, сделал с нее отличный портрет — «Рита (по Веронезе)». Да, бабенка прелесть, но и своенравная очень. Без каких-либо тормозов, чуть ли не истеричка…»

Итак, Рита ворвалась в самое сладкое и задушевное для компании времечко, когда застолье лишь изготовилось набрать обороты, а роскошь пьяного общения лишь маячила на горизонте. В том, что перед ними возмездие в грозной его красе, не усомнился никто, за исключением разве новичков, — крутой нрав Риты Покамистовой уже стал притчей во языцех в художнической богеме.

— Никак не налакаетесь?! — крикнула она, и мастера натюрморта и пейзажа, иконописи и жанровых полотен, даже скульпторы-монументалисты понурились, как первоклашки перед строгой училкой. Ах, если б они ведали, какой жестокий удар им уготован! Рита подошла к столу, схватила две бутылки с коньяком и из той, початой, выплеснулась такая идеально замкнутая круговая струя — по головам, по лицам, что сухим из коньяка не вышел никто. Все, конечно, пригнулись, как под пулями, и поэтому пострадали меньше. Один лишь скульптор Петр Лойко замешкался, не успел прикрыться локтем и от коньяка ослеп. Он смешно заморгал полными слез глазами, но остальным было не до веселья. Как оказалось, это был только первый акт возмездия. В гробовой тишине Рита направилась к туалету, и сквозь его открытую дверь вдруг донеслось звенящее, убийственное бульканье — весь, до последней капли коньяк стал добычей унитаза.