целиком и потонула. Наверное, автор хотел сказать, что жизнь бессмысленна и ничего хорошего впереди нет? Что рано или поздно каждого из нас поглотит туман забвения? Как знать, может, этот пессимист и прав!

Дядина квартира — безгласная, ушедшая в себя, затаившаяся, как перед полной неизвестностью…

А точнее — моя уже квартира, моя! Только никакой радости от того, что я вступаю в права наследования, у меня нет.

Я вздохнул и вышел на балкон. Он был просторным и представлял собой практически еще одну комнатку. Здесь стояли холодильник, небольшой обеденный стол, кушетка, на которой дядя любил лежа почитывать какую-нибудь книжку.

Балкон был застеклен — рамы добротные, с год назад, наверное, покрашенные в очередной раз. Помню, однажды я предложил сменить их на современные стеклопакеты, но Модест Павлович посмотрел на меня, как на полоумного, — он не любил неоправданных новшеств, каждая вещь, вещица, деталь интерьера входили в его жизнь прочно и навсегда.

Балкон был отделан вагонкой. Все планочки, как на подбор — ни одного темного сучкастого бельма. Теплый медовый цвет успокаивал, лишний раз убеждая в мысли, что лучше, чем натуральное, нет ничего.

Я уселся в кресло-качалку из ивовых прутьев, в котором любил вечерком посиживать Модест Павлович. Устало смежил веки. Пока что передо мной один лишь черный экран. Но воображение все же пытается нарисовать картину того, что произошло здесь глухой февральской ночью, предположительно, в час быка, то есть в три часа ночи, когда, как утверждает старушка-криминалистика, совершается наибольшая часть преступлений. Весь дом беспробудно спит, и никто не видит и не слышит, как с девятого этажа падает человек. Не слышит? Стало быть, дядя, падая, не закричал? Почему? Сам все-таки выбросился и усилием воли сдержал рвущийся наружу крик ужаса? А, может, он и крикнул, но на дворе зима, жильцы крепко спят, а тройной кордон стекла — двойные рамы в квартире плюс застекленные окна лоджий и балконов неплохо гасят идущие извне звуки.

Я встал и подошел к холодильнику. Старенький, но безотказный пахарь «Донбасс», выпущенный еще в пятидесятых годах и перешедший Модесту Павловичу по наследству от родителей. Толстый, как танковая броня, металл, скругленный верх, на котором вместо какой-нибудь вазы с цветами красуется фарфоровая карандашница с добрым десятком старых кистей: и на тех, что с тонким волосом — для скрупулезной проработки деталей, и на других, где щетинка погрубее, — для крупного размашистого мазка, навсегда застыли разноцветные капельки масляных красок. Любой непосвященный и взглядом не зацепится за эту карандашницу. Но для дяди она имела некоторым образом сакральное значение. Дело в том, что когда-то эти кисти, коими была написана не одна знаменитая картина, принадлежали достаточно крупным художникам. Татьяна Яблонская, Николай Глущенко, Илья Глазунов, Василий Шовкуненко, Аким Левич, Григорий Гавриленко и прочие корифеи живописи охотно, по просьбе Модеста Павловича, презентовали ему свои орудия труда. На ручке каждой кисти — автограф ее владельца. Что ж, получается, я уже третий по счету их владелец. Когда-нибудь, невесело подумал, их можно будет даже выставить на аукционе и зашибить неплохую деньгу.

Даже не знаю, зачем мне понадобилось снять карандашницу с холодильника. Скорее всего, от нечего делать. Я поднес ее ближе к себе — как букет цветов, который собираешься понюхать, и вдруг в фарфоровом этом сосудике что-то тихонько звякнуло. Клянусь чем угодно, ничего, кроме спекшихся «бутонов» этих знаменитых разнокалиберных кистей, я секунду назад не увидел. Еще одной секунды хватило, чтобы вытащить их скопом. На дне карандашницы притаилась…пуговица. Я осторожно вытряхнул ее на ладонь — темно-синяя, почти черная. Пуговица с дядиного костюмного пиджака! Та самая, о которой мне говорил Вальдшнепов. Как, интересно, она сюда попала? Не мог же Модест Павлович сознательно пристроить ее сюда. Безалаберным или рассеянным человеком он никогда не был. Хорошо, но почему она сразу не бросилась мне в глаза? Наверняка застряла где-нибудь среди этих кисточек и только сейчас покинула насиженное местечко. Иначе бы не звякнула. А сыщики, которые осматривали квартиру, ее просто не заметили. Может, бегло глянули на этот странный «букетик» — стоит себе на холодильнике, ну и пусть стоит.

Ясно как Божий день — пуговицу в карандашницу никто не опускал, она сама в нее влетела, причем по совершенно случайной траектории. Ведь как часто в жизни мы удивляемся: это ж надо как вышло! И совсем непреднамеренно! А вот если б ты очень захотел сделать именно так — ни за что б не получилось!

Дядя кому-то сопротивлялся. В пылу схватки пуговица оторвалась и отлетела в сторону. И деталь эта осталась незамеченной. Теми, конечно, кто выбрасывал Модеста Павловича с балкона. Иначе б они отправили ее вслед за ним — туда, вниз.

Я осторожно взял пуговицу по ободку и аккуратно вложил в целлофановый пакетик из-под какого-то незатейливого золотого или серебряного украшения — таковой отыскался в дядином баре.

Кто знает, может, на пуговице остались отпечатки чьих-либо чужих пальцев. А о находке сообщу, пожалуй, Вальдшнепову. Это не мелочь, далеко не мелочь.

А еще я порылся в дядиных фотоальбомах. Ага, вот два наиболее удачных портретных снимка. Сделаны они, как догадываюсь, год или полтора назад, и не «мыльницей», а классным фотоаппаратом. С них смотрит на меня красивый моложавый джентльмен. Здесь он улыбается всем лицом, а тут глаза грустны, намек на улыбку притаился лишь в уголках рта.

Я вложил фотографии в то отделение моей сумки, где они не могли бы помяться.

* * *

Нечто приятное все-таки в этом было — взять и позвонить в дверь собственной квартиры, где тебя ждут.

Тремя короткими, подряд, звонками я давал понять Алине, что ломится не кто-то чужой, а я, Эд. Однако открывать мне никто не торопился, и я подумал, что внутренний голос, который утром убеждал меня в порядочности Алины, видимо, ошибся.

Медленно полез в сумку за ключами, ловя себя на мысли, что вовсе не хочется переступать порог родного жилища. Зачем? Увидеть, как человек, которому искренне доверился, ограбил тебя, как последнего идиота? Не дай Бог, если эта девица добралась до долларовой заначки! Тогда получится, что ради этой «ночной бабочки», ради этой смазливой воровки я обливался потом и рисковал жизнью в знойной Либерии…

Я вставил ключ в замок и именно в этот момент на моем этаже остановился лифт, а мгновением спустя появилась…Алина. Меня она не увидела, так как смотрела себе под ноги. И я опять обалдел от ее походки, которая позволяла Алине не опрокинуться навзничь.

Неожиданно для себя я тихонечко свистнул.

— Ой! — переполошилась она