– Это… целая пропасть в возрасте между детьми, – вымолвила я.

– Нет, если учесть, как долго растут вольвены. Хотя Беккет напоминает смертного подростка не старше тринадцати, на самом деле ему намного больше лет, чем тебе. Как и Квентину.

Логично. Кастил говорил, что, когда атлантианцы вступают в Отбор, старение замедляется. Хотя Квентин выглядит моим ровесником или чуть моложе, он, скорее всего, намного старше.

– Как твой отец занял этот пост?

– Войну пережили не так уж много вольвенов, поэтому особого выбора просто не было, – объяснил Киеран, и… и если подумать, это печально. – Ты уверена, что хотела спросить меня именно об этом?

Да.

И нет.

Во мне горит очередной вопрос, но я не собираюсь его задавать.

Киеран помедлил и кивнул.

– Тогда спокойной ночи, Пенеллаф.

– Спокойной ночи, – пробормотала я, не двигаясь с места, пока дверь не закрылась.

Потом я осталась одна. Наедине со своими чувствами и мыслями.

Обручен с другой.

На меня накатила усталость. Я медленно вошла в спальню и решила рассмотреть одежду, принесенную Вонеттой. К счастью, там не оказалось ни одной белой вещи. Я взяла длинную темно-синюю тунику без рукавов и с разрезами по бокам. По подолу и вырезу тянулась золотая вышивка. Другая туника оказалась золотистой, почти как глаза первичных атлантианцев. Я погладила мягкую хлопковую ткань. Еще была изумрудно-зеленая рубашка с рюшами на рукавах и замысловатым вырезом.

Я отложила рубашки и нашла две пары черных легинсов, почти таких же плотных, как штаны, и на вид обе пары мне по размеру. На стопке нижнего белья лежал сложенный плащ с капюшоном. Вонетта упоминала плащ из хлопка, и, увидев его, я поняла, что она была права: эта вещь подходит к местной погоде гораздо больше, чем тяжелые зимние плащи.

Но то, что оказалось под ним, меня смутило.

Рубашка оказалась голубой, почти такой же светлой, как глаза вольвена. Я подняла шелковистую скользящую ткань и вытаращила глаза при виде тонких бретелек и невообразимо короткой длины.

Совершенно нескромная вещь.

Но ночная рубашка, которую мне дали в Новом Пристанище, была слишком теплой для ночей без заморозков, и этой… этой ночной рубашке не нужен пояс, чтобы ее удерживать.

Уронив ее на кровать, я развернулась и невесть сколько стояла вот так, а потом бросилась обратно в гостиную. Подошла к двери и прижала к ней руки. Нерешительно взяла ручку и повернула.

Дверь открылась.

Я быстро закрыла ее и медленно попятилась, ожидая, что Киеран вернется, вспомнив, что оставил дверь незапертой. Он не вернулся, вообще никто не пришел, и у меня задрожали руки. Когда же до меня дошло, что никто не запирал за мной дверь ни сегодня, ни в ночь нашего приезда, руки затряслись.

Я больше не в клетке. Добровольная пленница. Я просто не заметила, что никакие двери не запирались снаружи.

Боги.

Когда я это осознала, со мной что-то произошло. Необузданные эмоции вырвались наружу и захлестнули меня. Опустившись на пол, я закрыла лицо руками, и из глаз потекли слезы. Двери не заперты. Никакой охраны, никто меня не контролирует. Я могу, если захочу, просто выйти и… отправиться куда душе угодно. Не нужно таиться и взламывать замок отмычкой.

Слезы… их породило облегчение, и они были приправлены обидами, как недавними, так и теми, что оставили шрамы много лет назад. В них также внесло вклад знание о будущей боли, и их вызывало осознание того, что сегодня вечером за тем столом я, защищая себя, наконец сбросила вуаль Девы. Не то чтобы я этого не делала раньше. Мне доводилось постоять за себя перед Кастилом и Киераном, даже перед Аластиром, но сегодня все было иначе. Больше нет возврата к молчанию, к покорности. Не важно, шея я, которая поворачивает голову королевства, или чужестранка в зале, полном людей, имеющих полное право мне не доверять. Молчание помогало лишь временно. Давно нужно было его нарушить, и мне стало больно, когда я это осознала. Я вспомнила все случаи, когда могла заговорить, могла рискнуть, невзирая на последствия…

Мои слезы подпитывало все это разом.

Я плакала. Плакала, пока не разболелась голова. Плакала, пока во мне ничего не осталось, как в пустом сосуде. А потом… потом я взяла себя в руки.

Потому что я больше не пленница.

Я больше не Дева.

И мне придется смириться с моими чувствами к Кастилу, которые я только начала признавать.

Что я наговорила сегодня за ужином? Это правда. Все сказанное. Даже последняя часть была правдой, разве нет? Даже если я не полностью простила его за ложь и погибших из-за него людей, я приняла это как часть его прошлого – нашего прошлого. И его обман не изменил моих чувств, правильно это или нет. Вот что я так долго отвергала.

Я люблю Кастила.

Я люблю его, пусть даже эта любовь возведена на фундаменте лжи. Я люблю его, хотя многого о нем не знаю. Я люблю его, хотя понимаю, что я для него – добровольная пешка.

Это произошло не в одночасье и не должно было стать сюрпризом: я уже любила его, когда узнала, кто он, и правда разбила мне сердце. Я влюбилась в него, когда он был Хоуком, и продолжала влюбляться, когда узнала, что он Кастил. И это не потому, что он стал для меня первым во всем, не от моей наивности или недостатка опыта.

Он заставлял меня чувствовать себя увиденной, заставлял чувствовать себя живой, даже когда я искренне желала причинить ему физический вред. Я продолжала влюбляться, когда он не запрещал мне брать в руки меч или лук, а сам вручал их мне. Я влюбилась еще больше, когда узнала, что Кастил носит множество масок на разные случаи. Мои чувства только усилились, когда я поняла, что он готов убить любого, кто нанес мне оскорбление, и неважно, насколько это неправильно. И эта любовь… она стала глубже, когда я узнала, сколько в нем силы и воли, чтобы пережить то, что ему довелось испытать, и все еще искать части себя прежнего.

А то, как у меня перехватывает дыхание, как я трепещу всякий раз, когда он смотрит на меня; то, как его глаза загораются золотым пламенем, когда он прикасается ко мне, – все это выходит за рамки простого вожделения. Не нужно обладать богатым опытом, чтобы понять разницу. У Кастила нет каких-то кусочков меня, ему принадлежит мое сердце целиком, с того момента, когда он позволил мне самой защищать себя. С того момента, как он встал рядом, а не впереди меня.

И это осознание пугает. Пугает сильнее, чем орава Жаждущих или смертоносных Вознесшихся. Потому что мне пришлось смириться с тем, какие чувства Кастил испытывает, а какие – нет.

Кастил не рассказывал мне о Джианне по той же причине, почему не говорил о Присоединении или Пределе Спессы. Может, Киеран прав, а может, ошибается. Я могу волновать Кастила – волновать достаточно, чтобы он не позволял причинить мне вред, и Кастил испытывает ко мне физическое влечение, но это не означает, что мы – сердечная пара. Это не означает, что он меня любит. И никакое притворство не изменит ни этого, ни моих чувств.