во Львов, в институт профессора Вейгеля. Когда опасность ампутации ноги миновала, какие-то люди, фамилии которых он предпочел забыть, переправили его через «зеленую границу» в районе Заремб Костельных, а там передали другим людям. Так, поэтапно, он с трудом добрался до Варшавы и — это он добавил уже со смехом — сразу попал в руки Корвинов.

— Вот и хорошо. Наконец-то ты не среди чужих.

— Эти чужие сделали для меня больше, чем я просил.

— Но теперь, надеюсь, ты чувствуешь себя увереннее? — не сдавалась Анна.

— Угу.

— Ванда на днях сюда заглянет, — сказала Анна, хотя он ни о чем не спрашивал. — У вас дома на Саской Кемпе все в порядке, отец работает в магистрате и поддерживает постоянную связь с Толимиром.

— С Павлом? Это самое приятное известие.

— Почему?

Казик закрыл глаза и притворился, что засыпает, но Анна видела, как побелели его пальцы, ухватившиеся за край одеяла.

— Почему? — повторила она свой вопрос.

— Я его люблю. А тебе — большое спасибо.

Уходя, Анна раздумывала над тем, почему имя Павла вызывало одинаковую реакцию у всех мужчин в госпитале: живой блеск в глазах и улыбку. Неужели только из-за того, что он старался вызволить их отсюда, всегда что-то обещал, устраивал? Нет, пожалуй. Тогда почему же? Она спросила об этом у Куки, которая помогала переносить Казика из операционной и знала Павла еще с довоенных времен.

— Павел Толимир? Все очень просто, — ответила та, не задумавшись. — Помнишь шампанское, которым мы поили раненых в день эвакуации, чтобы поднять их дух, чтоб они поверили, будто армия «Лодзь» идет на помощь Варшаве? Толимир сейчас — именно такой глоток шампанского: позволяет надеяться, что не все потеряно, что борьба продолжается. Помогает избавиться от апатии, заставляет встряхнуться, побуждает…

— К чему?

— К жизни, к действию.

— Как бы это не стало для всех нас опасным — мы уже и так немало хлебнули.

— Не ной. Сейчас не время задумываться и рассуждать.

— А какое, интересно, сейчас время? — упиралась Анна.

— Какое? Время смерти. И страха. Немцы рассчитывают именно таким образом нас доконать. Ты сама говорила, что офицеры СД обещали уничтожить всех поляков.

— Ты тоже позволишь Павлу себя завербовать? Надеюсь, ты понимаешь, что рано или поздно немцы все равно узнают, кто ты.

Кука рассмеялась и пригладила свои непокорные волосы.

— Представь себе, я даже позволю Павлу себя «похитить».

— Не понимаю.

— Не понимаешь? Ты, чей родственник, переправленный через «зеленую границу», приземлился сегодня на территории Уяздова?

— Значит… переброска из Варшавы?

Кука нахмурилась, но кивнула головой.

— Когда мой муж сражался в Польше, я оставалась здесь. Но сейчас он во Франции, где формируются новые польские дивизии. Я хочу быть с теми, кто сражается. Здесь наши раненые уже поправляются, а там, в полевых госпиталях, пригодится каждая пара умелых рук. Разве тебе не хочется быть сейчас в Париже, а не в Варшаве?

— Нет, — резко ответила Анна. — Настоящему шампанскому, которое ты, возможно, будешь пить в Париже, я предпочитаю то, что ты влила в меня силой тогда, в первые дни сентября. Поэтому я выбираю Варшаву. И майора Толимира.

— Выбираешь страх, — шепнула Кука, до боли сжимая пальцы Анны, глядя на нее одновременно с сочувствием и интересом. — Жаль, — добавила она, — что я не смогу бояться вместе с тобой здесь.

Всю территорию бывшей Польши, особенно генерал-губернаторство, охватил страх.

Расстрел в Вавре, новый метод палачей — коллективная ответственность, аресты, тюрьма Павяк, застенок в аллее Шуха. Смерть Недзялковского, Ратая и других политических деятелей. Все более глубокие рвы, куда падали изрешеченные пулями тела.

— Что такое — эти облавы? — допытывались раненые.

Анна как раз едва избежала одной из них. Она вышла из библиотеки на Маршалковскую, чтобы купить «Новый варшавский курьер». Мальчишки — продавцы газет бежали стайкой от площади Спасителя, но когда она остановила одного, тот зашипел:

— Газета? Сейчас? Бегите! Облава!

Впервые она увидела людей, внезапно бросающихся бежать, ныряющих в подворотни, в магазины или сворачивающих в переулки. Бежали женщины, волоча за собой детей, бежали девушки, подростки и пожилые мужчины. Это не было шествие устало шаркающих ногами людей, как в сентябре, это было паническое бегство: кто-то кого-то обгонял, кто-то падал, башмаки стучали о плиты тротуара… Безумный бег без оглядки. Когда-то Анна видела большое стадо скота, которое пастухи загоняли на огороженное пастбище. Тогда грузные тела так же падали, сталкивались на бегу, сметая все на своем пути, и так же ритмично гудела под их копытами земля. Сгон скота, предназначенного на убой…

И снова грузовики вывозили из города ненужный хлам. Только на сей раз не книги, а людей. Некоторых — на перемол, других — помоложе — в пересылочный лагерь на Скарышевской, а потом на работы в рейх. Вербовочная контора на Новом Святе слишком долго пустовала, а плакат «Поезжайте с нами в Германию» никого не соблазнял пуститься в путешествие и претерпел удивительную метаморфозу. В сумерки чья-то смелая рука исправила текст: «Поезжайте сами…», и пришлось отказаться от этой формы агитации. Вместо добровольного выезда из Варшавы — выезд принудительный: в обыкновенных грузовиках на вокзал или в зеленых полицейских фургонах в лес, в Пальмиры, на расстрел.

В Уяздовском госпитале польские врачи оказывали помощь раненым во время облав и тем недостреленным, которым удавалось выбраться из-под груды трупов в неглубоких рвах. Чьи-то невидимые руки начали подбрасывать в палаты первые подпольные издания. Рентгеновский кабинет стал пунктом распределения листовок; там же слушали радиопередачи по приемнику, не сданному немцам. Павел Толимир приходил в госпиталь все чаще, все дольше о чем-то совещался с Адамом и Казиком Корвином.

Прошли грустные дни первого военного рождества без заставленных праздничными блюдами столов, без ярко освещенных елок и — что было хуже всего — без многих близких. Уже стало известно, что одни встречают праздник на юге Европы, другие — на западе, а некоторые — за восточной границей. Вернулся из долгих странствий исхудавший после перенесенного тифа Зигмунт Град. Анка Корвин, кажется, уже добралась до Франции, где встретила Витольда Лясковецкого. Его младший брат прислал записку на клочке газеты, сообщая, что интернирован в Пинске и не знает, что его ждет. Не было дома, в котором за импровизированным праздничным столом собралась бы вся семья целиком. Тем не менее добровольные сиделки принесли своим подопечным пихтовые веточки, крохотные свертки с подарками и облатки. Коляды были пропеты значительно раньше обычного, еще до появления на небе первой звезды, ибо порядок праздника определяла не звезда, а комендантский час.

— Дожить до весны, — желал себе каждый.

Весна. Могла ли она принести какую-нибудь перемену? Надежда то пробуждалась, то угасала. Пока ничто не предвещало наступления войск союзников. Казалось, страх пересек