— Да. Анна, Анна…

Доктор Корвин вернулся на Хожую, раздобыв в госпитале какую-то гражданскую одежонку, и несколько дней спустя навестил Адама. Он похудел, поседел и ничем не отличался от еще бродивших по улицам Варшавы беженцев, был так же истощен, как и все. В доме положение было не из лучших: доктор застал пани Ренату близкой к отчаянию и офицеров СД, нагло хозяйничающих в квартире, растапливающих печку книгами из его библиотеки. Они уходили лишь на несколько часов на службу в занятый для гестапо дом на аллее Шуха, но вторую половину дня до поздней ночи просиживали за столом. Пили, пели, стреляли для острастки в воздух. Доктора долго допрашивали, прежде чем милостиво позволили спать на полу в комнатке Кристин. Спросили и про двух сбежавших девушек, однако поверили, что его и в городе не было, когда они приходили на Хожую.

— Я очень тревожусь за Эльжбету, — говорил доктор. — Даже не знаю, кто у нас — внук или внучка?

Анне вдруг показалось, что она пробуждается от дурного сна. Значит, еще существуют сосны на песчаных улочках пригородного поселка и «Мальва» с ее лиловыми астрами на клумбах?

— Совсем забыла, — вздохнула она. — Невероятно, но я… я забыла о прабабке, об Эльжбете, о Кристин.

— Не скоро удастся туда съездить, — с сожалением сказал доктор.

— Почему? У Ванды есть лошадь и телега. Мы с ней могли бы попытаться…

— Нет-нет. Никуда вы одни не поедете. Нужно подождать, пока не прекратятся грабежи и насилия. Немцы под предлогом реквизиции оружия и радиоприемников врываются в квартиры, грабят. Как знать, что происходит в «Мальве»? Вы достаточно пережили. Леонтина рассказывала, что в ту ночь слышала выстрелы и лица ваши были в крови…

— Это стекло. Мы поранились разбитым стеклом.

— Так или иначе, с вас довольно. А Ванду предупреди, что заходить на Хожую опасно.

Это же подтвердил Стефан, вернувшийся в город пятого октября. Все, кто пришел в тот день в Варшаву, были задержаны; затем тех, которые хотели попасть в центр, обыскали. Оказалось, что Гитлер принимал военный парад в Уяздовских аллеях, и на улицах было полно полевой жандармерии. Когда Стефан добрался наконец до Хожей, было уже довольно поздно, близился комендантский час. В квартире он попал прямо в лапы офицеров СД.

— Они меня не отпускали до полуночи, пока не пришла какая-то девица, всецело завладевшая их вниманием. Какое счастье, что с вами там ничего не случилось. Рената говорит, что вас несколько часов допрашивали…

Анна хотела сказать, что трудно назвать допросом то, что там происходило, но пожалела и дядю Стефана, и Адама. Они даже не подозревали, какая опасность ей тогда угрожала. «Кто первая? Сама! Добровольно! Это ведь большая честь…»

Она не могла забыть тех слов, тех голосов, тех рук с пистолетами.

— Видел я оскверненные придорожные часовни, но никогда не думал, что в Варшаве сам окажусь в квартире, где жгут церковные свечи. И вдобавок на грязном, залитом вином столе. До конца жизни этого не забуду.

Когда Стефан ушел, сказав, что переночует в библиотеке на Кошиковой, а наутро сразу же отправится пешком в Константин, Адам спросил у Анны, будет ли и она до конца жизни помнить ту ночь на Хожей.

— Постараюсь забыть, — ответила она, глядя ему прямо в глаза. — И прошу тебя, не будем больше говорить об этом. Никогда.

С того дня, поскольку Адам чувствовал себя гораздо лучше, Анна с наступлением сумерек уходила на Кошиковую и там отсыпалась за ночи, проведенные возле раненых в самый тяжелый период. Возвращаясь утром обратно, она ныряла в толпу женщин, которые теперь, когда улицы больше уже не обстреливались, тянулись к госпиталю с разных концов города, нагруженные одеялами, свертками с бельем, судками. Почти в каждой палате появились постоянные сиделки, и Анна во второй раз почувствовала себя отодвинутой на задний план: некоторым из этих раненых она спасла жизнь, но ничего больше предложить не могла — сама была такой же голодной и бездомной, как и они.

Обилие посетителей имело и хорошую сторону. Новые сиделки не знали, в каких чинах их случайные подопечные. И вдруг оказалось, что Уяздов, в общем-то, солдатский госпиталь, поручиков, капитанов, ротмистров в больничных корпусах и в замке как не бывало.

Польские врачи без лишних вопросов вносили добровольно отказывавшихся от своих званий офицеров в списки рядовых, и вскоре с офицерскими званиями осталось сотни две-три тяжелораненых, фактически инвалидов. Легкораненые выписывались, не дожидаясь решения коменданта госпиталя, опасаясь появления комиссии, которая могла направить выздоравливающих в лагерь для военнопленных.

В первые месяцы после капитуляции Варшавы немцы вывозили из города не столько людей, сколько военную добычу. Ценнейшие музейные собрания, картины из галереи «Захента», а прежде всего то, что еще сохранилось в Королевском замке. Решение оставить на Замковой площади города — который никогда не будет восстановлен — лишь руины принял сам Гитлер. В середине октября в Варшаву прибыл с инспекцией генерал-губернатор Франк и впервые вошел в королевские покои не как гость, а как завоеватель. По замку его водили немцы.

— А это — тронный зал. Несмотря на пожар, многие комнаты уцелели.

— На балдахине — орлы, — удивился Франк. — Как так? Наши?

— Это белые орлы, господин генерал-губернатор.

— Я и говорю, — повторил с нажимом Франк. — Наши, силезские.

Он подошел к балдахину и резким движением сорвал несколько эмблем.

— На память о крепости Варшава, — пробормотал он. — Все действительно ценное — забрать. Остальное — разбить, разрушить, чтоб ни следа не осталось от их королей, президентов, украденных орлов.

— Так точно.

— Хайль!

То, чего не истребил огонь и не успели спрятать проворные руки поляков, погружалось на грузовики, остальное предназначалось к уничтожению. Рабочие немецкой строительной фирмы выламывали мраморные камины, разбивали кирками мраморные ступени, пилястры, даже скульптурные украшения, рубили на куски деревянную облицовку и инкрустированный паркет. Много дней обломки, сваленные кучами во дворе, мокли под дождем, пока наконец не подъехали грузовики и не увезли их неизвестно куда. Часть картин, скульптур, гобеленов и хрустальных светильников Франк забрал в Краков для украшения своих апартаментов в Вавеле, остальное осело в различных немецких учреждениях и частных квартирах. После того как с крыш была содрана медь, Королевский замок превратился в бесформенную жалкую руину, испещренную отверстиями для динамитных зарядов. В любой момент по приказу из Берлина эти голые стены могли взлететь на воздух.

Немцы вывозили также коллекции монет, керамики, янтаря, предметов из слоновой кости и бронзы. Запрещалось держать частные коллекции, изделия из золота и серебра, гобелены, ковры. Было объявлено о конфискации предметов искусства в костелах, приказано снять и сдать все колокола.

Конфискация