гневливого Агнца целиком бы удовлетворял эту потребность. Rebus sic stantibus (Тем самым) новорожденный младенец должен был бы обладать выраженной позитивной стороной, поскольку, в согласии со своей символической природой, он восполнял бы собой страшные разрушения, причиненные прорывом долго подавляемых страстей; ведь он был плодом coniunctio oppositorum (слияния противоположностей), слияния миров солнечного дня и лунной ночи. Он выступал бы посредником между Иоанном, преисполненным любви, и Иоанном, горящим жаждой мщения, а тем самым сделался бы благим Спасителем, восстанавливающим равновесие. Однако Иоанн, похоже, не заметил этой позитивной стороны, иначе он не поставил бы рядом это дитя и Христа-мстителя.

717 Впрочем, дело не в личных проблемах Иоанна. Речь идет не о личностном бессознательном и не об эмоциональном прорыве, а о видениях, поднявшихся из более глубокой и обширной пучины, то есть из коллективного бессознательного. Озабоченность Иоанна слишком часто выражается в коллективных, архетипических формах, чтобы сводить ее к чисто личностной ситуации. Поступать так было бы не только слишком легкомысленно, но и неверно — и в практическом, и в теоретическом отношениях. Иоанн как христианин был одержим коллективным, архетипическим событием и потому требовал именно такого же объяснения, прежде всего и в первую очередь. Разумеется, у него была и своя личная психология, в которую мы даже немного заглянули, поскольку сочли авторов посланий и Откровения одним и тем же человеком. У нас достаточно доказательств того, что Imitatio Christi (подражание Христу) вызывает к жизни в бессознательном соответствующую тень. Тот факт, что у Иоанна вообще были видения, сам служит неопровержимым свидетельством крайней напряженности во взаимоотношениях между сознанием и бессознательным. Если он действительно тот же человек, что и автор посланий, то, составляя свое Откровение, он должен был находиться уже в преклонном возрасте. In confinio mortis (На рубеже кончины) и на закате долгой, богатой внутренним содержанием жизни часто бывает так, что взгляду открываются непривычные просторы. Человек, с которым это случается, живет впредь вне будничных интересов и особенностей личных отношений; он направляет свой взор поверх хода времени, в вековое движение идей. Взгляд Иоанна проникает в отдаленное будущее христианской эпохи и в темные глубины тех сил, противовесом которых выступает христианство. Внезапно прорывается на поверхность буря времен, предчувствие чудовищной энантиодромии, которую он не в состоянии понять иначе, чем как окончательное уничтожение тьмы, не объявшей свет, что воссиял в Христе. Но он не замечает, что сила разрушения и мести — сама тьма, от которой отделился вочеловечившийся Бог. Поэтому он и не смог понять, что означает дитя солнца и луны, доступное его разумению лишь как очередная фигура мстителя. Страсть, прорывающаяся в его тексте, нисколько не выдает ни утомленности, ни безразличия преклонного возраста; она беспредельно сильнее личной горькой озлобленности. Эта страсть — сам Дух Божий, проницающий бренные покровы и вновь требующий от человека страха перед непостижимым божеством.

14

718 Поток негативных эмоций кажется неисчерпаемым, а недобрые дела продолжают твориться. Из моря выходят «рогатые» (наделенные могуществом) чудовища, очередные исчадия глубин. Перед таким обилием мрака и разрушения сознание перепуганного человека объяснимо принимается искать какую-нибудь спасительную гору, островок покоя и безопасности. Так что Иоанн вполне уместно вставляет в видение Агнца на горе Сион (гл. 14), где толпятся избранные и спасенные числом 144 тысячи человек[735]. Это παρθενοί, девственники, «те, которые не осквернились с женами». Эти люди, следуя по стопам умирающего юным сына божьего, никогда фактически не были полноценными людьми: они добровольно отказались от человеческой участи и уклонились от продолжения земного бытия[736]. Прими все на свете подобную точку зрения, то всего за несколько десятилетий род человеческий исчез бы с лица земли. Но таких избранных относительно немного. Иоанн верует в высший авторитет и предопределение (это откровенный пессимизм с его стороны). Как говаривал гетевский Мефистофель,

Я отрицаю все — и в этом суть моя,

Затем, что лишь на то, чтоб с громом провалиться,

Годна вся эта дрянь, что на земле живет.

719 Виды на будущее, хотя бы отчасти утешительные, тотчас опровергаются бдительными ангелами. Первый возвещает Вечное Евангелие, квинтэссенция которого выражается призывом: «Бойтесь Бога!». О любви Божьей уже никто не возвещает — лишь пугают чем-то ужасным[737].

72 °Cын человеческий держит в руке острый серп, и помощник-ангел тоже берется за серп[738]. Вертоградный урожай оборачивается невиданной кровавой баней: «…и потекла кровь из точила [в котором были раздавлены люди. — Ред.] даже до узд конских, на тысячу шестьсот стадий».

721 Из небесного храма выходят семь ангелов с семью же чашами гнева, которые должны быть вылиты на землю. Главным событием предстает сокрушение великой блудницы — Вавилона, противника небесного Иерусалима. Вавилон есть хтоническое соответствие жены, облеченной в солнце, Софии, причем, что естественно, с противоположным моральным знаком. Избранные преображаются в «дев» в честь великой матери Софии, в бессознательном, в виде компенсации, возникают фантастические сцены мерзкого блуда. Поэтому уничтожение Вавилона обозначает не только искоренение блуда, но и упразднение радости жизни вообще, как явствует из следующего стиха (Откр. 18:22–23):

И голоса играющих на гуслях, и поющих, и играющих на свирелях, и трубящих трубами в тебе уже не слышно будет… и свет светильника уже не появится в тебе; и голоса жениха и невесты не будет уже слышно в тебе…

722 Раз нам выпало жить в конце христианской эпохи, эры Рыб, то невозможно не принимать в расчет роковую судьбу, постигшую наше современное искусство.

723 Символы наподобие Иерусалима, Вавилона и так далее всегда оказываются чрезмерно детерминированными, в их значениях присутствует множество содержаний, допускающих, следовательно, разнообразные истолкования. Меня интересуют лишь психологические интерпретации, а возможные связи с историческими событиями я обсуждать не намерен.

724 Угасание красоты и радости жизни, неописуемые мучения сотворенного мира, некогда вышедшего из-под рук расточительного Творца, — это способно вселить в чувствительную душу глубочайшее уныние. Но Иоанн восклицает: «Веселись о сем, небо и святые Апостолы и пророки; ибо совершил Бог суд над ним [Вавилоном. — Ред.]»[739]; тут видно, насколько далеко заходят мстительность и жажда разрушения и что означает выражение «жало в плоти»[740].

725 Христос как предводитель воинства ангелов и есть тот, кто «топчет точило вина ярости и гнева Бога Вседержителя». Его одеяние «обагрено кровью». Он едет верхом на белом коне[741], а мечом, исходящим из своих уст, поражает «зверя», а с ним и «лжепророка» — быть может, собственное или Иоанново темное отражение, или тень. Сатана